Владимир Дягилев - Солдаты без оружия

— Это я, чтобы тебя расшевелить.

Рыбин добродушно улыбнулся, на щеках появились ямочки.

— Вот дипломат! А я сразу и не понял.

Он кашлянул в кулак, из скромности умолчал о приезде Загрекова, заговорил о другом:

— Рассказывай, зачем пожаловал?

Филиппов понял его уловку, но решил до подходящего момента не показывать, что ему все известно.

— Заехал по делу. Был у начсанарма. Говорили о работе медсанвзвода. При таких темпах наступления ты опять можешь отстать от бригады.

— Что же он решил?

— А вот что. Пыл свой хирургический вы с Анной Ивановной умерьте, в функции медсанбата не лезьте. Ваша задача — делать самое необходимое.

— Например?

— Давай посоветуемся. За этим я и приехал.

— Гм… это оригинально.

Рыбин достал из кармана очки, надел их, как будто желая получше разглядеть Филиппова. Он знал, что Филиппов никогда раньше не любил показывать свою слабость — до всего старался сам доходить, — и поэтому удивился его желанию посоветоваться. «Должно быть, ему очень тяжело».

— Что смотришь? Говори.

— Видишь ли, трудно сейчас ориентироваться: ситуации бывают разные.

— А все-таки? Давай наметим самое необходимое, то, что нужно делать при любой обстановке. — Филиппов придвинулся к окну, нарисовал пальцем на отпотевшем стекле цифру «один». — Регистрировать раненых надо?

— Безусловно… Останавливать кровотечение, накладывать повязки. — Рыбин написал на стекле цифры «два» и «три».

— Шины накладывать тоже следует.

— Рассечение и иссечение ран, — предложил Рыбин.

— Без этого, пожалуй, можно обойтись.

— Нет, позволь…

Рыбин, жестикулируя, начал обстоятельно доказывать, что эти мелкие операции нужны, что от них зависит многое.

— Но речь идет о самом необходимом.

— Как знаешь… Возможно, и сыворотку вводить не нужно?

— Против столбняка? Это нужно.

Рыбин поправил на голове ушанку; на лоб выбилась обгоревшая прядка волос. Филиппов, увидя эту прядку, вспомнил, что́ произошло утром. Ему сделалось жаль друга: столько он потратил труда на собирание материала, столько мечтал о будущем, о книге, так по-детски верил в свою мечту…

— Еще выводить из шока совершенно необходимо, — сказал Филиппов. — Кстати, ты можешь восстановить почти все, что пропало.

— Да, да. Это дивная мысль, — оживился Рыбин. — В самом деле, почему бы не восстановить? Я очень многие случаи помню, они у меня перед глазами.

— Вот и займись. И не надо унывать. — Филиппов помолчал, оглядел Рыбина с головы до ног. — Ты ничего себя чувствуешь?

— Прекрасно.

— Честно?

— Что за вопрос?

Филиппов положил руки к нему на плечи, убежденно сказал:

— И в партию вступай. Не колеблясь вступай.

Он заметил, как Рыбин удивленно оттопырил губы, пробормотал:

— А я… а я подходящий для партии?

— Мне кажется — да.

— Но ведь коммунист — это что-то большое, — произнес Рыбин тихо и робко. — Это… Это — Ленин.

— Ничего, Саша. Такие, как мы — рядовые, — тоже нужны.

Рыбин пристально посмотрел на Филиппова, затем схватил обеими руками его руку и крепко пожал.

— Только так, как рисковал утром, — больше не рискуй. Глупо, — строго сказал Филиппов. — Ведь если бы мы тебе не помогли, как знать, дорогуша, пришлось ли бы нам с тобой сейчас вот разговаривать…

Тогда, среди огня и взрывов, увидев рядом с собою Филиппова, Рыбин не осознал, что́ происходит, не до того было. Теперь он понял: Николай бросился не просто спасать раненых, но помочь ему, облегчить его положение. Рыбин хотел-сказать Филиппову какие-то теплые, выражающие признательность слова, но раздумал: «Это будет звучать сентиментально, а он — враг сантиментов».

Вошел Трофимов.

— Товарищ капитан, разрешите обратиться к гвардии капитану Рыбину?

— Обращайтесь.

— Товарищ гвардии капитан, машины погружены.

— Что ж, в дорогу? — спросил Рыбин.

— В дорогу. Не отставай, предупреждаю.

Рыбин коротким взмахом поднял руку, прижал вытянутые пальцы к виску:

— Приказ будет выполнен.

Участвуя в выполнении большой фронтовой задачи, бригада должна была форсировать реку Лаз и занять Яблонск — узел семи шоссейных дорог, важный стратегический пункт.

Наступила оттепель.

Неширокая, но глубокая река стала серьезным препятствием для танков. Ее заболоченные берега раскисли, и к реке невозможно было подступиться.

Единственная шоссейная дорога, ведущая к единственной переправе, почему-то не обстреливалась немцами.

Очевидно, враг приготовил ловушку: минировал переправу и ждал появления советских танков, чтобы взорвать их вместе с переправой. У противника было еще одно преимущество: правый берег, занятый им, был выше, левый — ровнее и ниже. Впрочем, равнина простиралась от берега метров на шестьсот, далее шли овраги, балочки, лесочки, в которых стояли подготовленные к атаке советские танки.

Фашисты за рекою спешно окапывались. Каждый лишний час им на́ руку. Медлить нельзя. Реку нужно форсировать, и как можно быстрее.

Комбриг решил: под прикрытием темноты овладеть переправой, атаковать врага и занять город.

Впереди было приказано идти второму батальону. Перед ним стояла самая трудная задача: проскочить переправу и, подавив огневые точки противника, обеспечить свободное продвижение всей бригады. Саперам поручалось с наступлением темноты обезопасить переправу.

Окончилось совещание командиров, проходившее в лесу, под открытым небом. Бударин и Загреков остались одни. Они стояли друг против друга, прислонясь спинами к деревьям, стараясь больше не говорить о предстоящем бое. Оба волновались: бой ожидался ответственный, опасный, от него, может быть, зависела жизнь бригады.

— А воздух какой сырой, — как бы между прочим, сказал Бударин. — Как ты думаешь, к вечеру подморозит или нет?

— Вряд ли, Константин Григорьевич. Мой барометр покоя не дает — ноет и ноет. — Загреков похлопал себя по бедру, простреленному еще в гражданскую войну.

Бударин посмотрел на свои сапоги и, постучав каблуками о дерево, чтобы сбить налипший снег, сказал:

— Разговаривал с генералом. Недоволен, что мы остановились.

— А ты был бы доволен? — быстро спросил Загреков и сам же ответил: — Нет. Я тебя знаю… Мне сегодня солдаты задали вопрос: «Как бы, — говорят, — товарищ гвардии подполковник, к севу домой поспеть?» Видал? Воюем здесь, а мыслями там, на Родине.

Они замолчали. Каждый представил себе родные места.

— Я вот и то думаю поскорее вернуться на свою Курганщину, — мечтательно проговорил Загреков. — Приду и вновь начну заворачивать по сельскому хозяйству. Наверное, дадут местечко. Я десять лет работал, справлялся. — Он с азартом потер ладони. — Дело у меня, Константин Григорьевич, веселое, приятное; чуть с крыш закапало — семена проверяешь. А там — ранняя вспашка, а там — сев. Ну тут, брат, пошевеливайся, не зевай. Прозевал — пропал. Как в атаке. Круглые сутки гудят на полях тракторы. Смена бригад происходит на ходу, прямо на полосе. — Он смотрел сияющими молодыми глазами куда-то вдаль, точно видел все то, о чем так страстно рассказывал. — Я все лето на поле. Знал бы ты, Константин Григорьевич, какие у нас поля. Простор кругом, едешь, едешь — и конца им нет. А хлеб какой у нас родится: зайдешь — не видно тебя. Во какой! Едешь, а он шумит, переливается, как золотое море. Приезжай, Константин Григорьевич, честное слово, хорошо!