Владимир Дягилев - Солдаты без оружия

Из-под брезентовой крыши кузова высовывалась голова старшины Трофимова. Он принимал груз. Возле машины стояли ведра, складной хирургический стол, еще какие-то ящики и ящички. Два уже нагруженных ЗИСа выстроились на дороге. Погрузка подходила к концу. Хихля проверял имущество.

— Коровін, примуса не бачу. Ти за нёго відповідаешь! — кричал он, грозя пальцем.

Коровин и длинный Бакин пытались протиснуть громадный ящик через дверь. Ящик был широк, в дверь не проходил.

— Повертывай! На бок-то повертывай! — командовал Коровин, тараща от натуги глаза.

Бакин неловко повернул ящик и выпустил его из рук. Ящик упал, в нем что-то звякнуло.

— Вот долговязый-то! Силы-то много, а башка не варит, — выругался Коровин и сердито сплюнул. Бакин виновато молчал.

— За что ты его ругаешь? Ишь, какой сердитый!

Санитары выпрямились. Перед ними стоял Филиппов. Когда он появился — никто за работой не заметил.

— Виноват, товарищ капитан, — проговорил в смущении Коровин, стараясь локтем поправить сбившийся на бок ремень.

— А ты, Бакин, на него не обижаешься?

— Никак нет. Работа, она азарту требует.

— Это другое дело…

— Товарищ капітан, у мене до вас діло, — вмешался в разговор Хихля.

— Слушаю.

Хихля хитро скосил глаза, всем своим видом показывая, что дело весьма секретное.

— Слушаю вас, — сказал Филиппов, когда они отошли в сторону.

— Вам лист із медсанбату, товарищ капітан, — вынимая из кармана конверт-треугольничек, сказал Хихля.

— Спасибо. — Филиппов, взяв конверт, не утерпел, тут же распечатал и прочитал:

«Коля, ты не пишешь мне два дня. Но все равно я знаю, почему ты молчишь: у тебя не клеится с работой. Я обрабатывала руку одному вашему обожженному танкисту. Он с беспокойством спросил меня: «Рука цела будет? Не отрежут?» «Будет цела, — успокоила я и тоже спросила: — С чего это вы решили, что ее ампутируют?» Он сквозь зубы (больно было!) ответил: «Долго помощи не оказывали. Машин будто бы не находили. Мы на начсанбрига наперли — он пулей выскочил из дома, аж дверь забыл прикрыть. После этого отправил. Нашел машины».

Коля, почему ты об этом не пишешь? Или ты думаешь, что я тебя не пойму? Значит, ты не считаешь меня своим другом? Это обидно.

Не выдумывай и не накручивай. Я верю, что все будет хорошо. Пиши, слышишь?

Целую тебя, зловредного.

На уголке листа Филиппов заметил коричневый отпечаток Наташиного пальца. «Это от йода», — подумал он. Ему так захотелось увидеть сейчас Наташу, рассказать ей обо всем, что он чуть было не повернул к «санитарке», но, обернувшись, увидел внимательно-добродушный взгляд Хихли.

Филиппов вдруг смутился, часто заморгал длинными темными ресницами. На кончиках порозовевших ушей стал заметен золотистый пушок.

Спрятав письмо в карман, Филиппов поспешил в дом.

Хихля стоял, смотрел ему вслед, улыбался доброй улыбкой, и думал: «Эх, молодий, хлопець».

Заметив рядом с собой пожилого шофера, земляка «с під Полтавы», спросил:

— Микола, а ти ще помьятаешь свое перше кохання?

— Помятую, — ответил Микола, сдвигая шапку на затылок.

— Помьятаешь, як у садочку під луною с коханою зустрічався?

— А то як же!

— Помьятаешь, як її щиро цілував, так цілував, що губи пекло цілий тиждень!

— Все помятую, — сказал Микола, молодецки подбочениваясь.

— Эх, Микола… — Хихля сладко вздохнул, но, встретив насмешливый взгляд земляка, добавил: — А ні біса ты не помьятаешь. Не наводь на мене тугу…

…В кабине «санитарки» сидели Годованец и Сатункин. Между ними на кожаном потертом сиденье лежал расшитый бисером красный кисет.

Оторвав кусочек от газеты, они свертывали цигарки и по обыкновению вели разговор.

— Ну как? Проверил? — мусля языком краешек газеты и кивая в сторону дома, куда ушел Филиппов, спросил Сатункин.

— Во мужик! — с восторгом отозвался Годованец, поднимая большой палец. — Слышал, как он меня сегодня по матушке пустил?

— Что же тут хорошего? — сказал Сатункин, протягивая Годованцу горящую спичку.

Годованец прикурил, затянулся, закашлялся.

— Ох, крепок… Што ли, не понимаешь? Не хилый интеллигентик, а наш, настоящий. — Он прищурился, дым ел глаза, и добавил: — И не трус к тому же. Это проверено… Нам какую-нибудь фрикадельку не дадут.

Сатункин ущипнул себя за ус, лукаво ухмыльнулся:

— Стало быть, нюху-то у кого нет?

— Придуриваешься, — морща нос, после паузы шутливо пробурчал Годованец. — Говоришь, память плохая, а что не надо — помнишь.

— Эх ты, нюхальщик! — засмеялся Сатункин.

…На кухне хлопотали Анна Ивановна и Зоя, укладывая хирургическое имущество. Они дружелюбно поздоровались с начальником.

— А где же ваш командир? — спросил Филиппов.

Анна Ивановна кивнула в сторону комнаты и сказала, почему-то понижая голос:

— Тсс… Заезжал Загреков. Беседовал с ним о вступлении в партию. Даже обещал дать рекомендацию. Но Александр Семенович, знаете, у нас какой? С фантазией. Сейчас думает… Вы уж, пожалуйста, с ним подушевнее.

— Попытаюсь.

Филиппов прошел в комнату.

Она была пустой, только еще не успели убрать аккумуляторы. Звонко отбивали ритм громадные, во весь угол, комнатные часы, точно выговаривали: «день, день, день, день…» Пахло лекарствами.

У окна стоял Рыбин.

Филиппов видел его круглый затылок, немного оттопыренные уши, крестик-рубец на шее. Из-за этого крестика на первом курсе Сашу прозвали «георгиевский кавалер», Кличка не привилась. Филиппов знал историю этого крестика: в детстве Саше делали операцию, мать отдала доктору обручальное кольцо — больше расплачиваться было нечем…

Филиппов подошел к окну, встал позади Рыбина.

Рыбин не обернулся. Он по звуку шагов узнал Филиппова, но не захотел первым начинать разговор. За окном стоял пасмурный денек, по небу бежали бесконечные серые тучи. Иногда между туч появлялся еле заметный просвет, похожий то на ветвь дерева, то на ручеек, то на лохматую лапу зверя.

— Помнишь, Саша, весну сорок второго года? — негромко спросил Филиппов. — Помнишь, как мы любовались сибирским вечерним небом? Оно было чистое, голубое, и луна заглядывала в нашу комнату. Луна была большая, круглая. Мы ее называли лысиной…

— А рядом был парк, играл оркестр, нас туда не пускали, — отозвался Рыбин. — Мы смотрели на проходящие парочки и вздыхали.

— А помнишь, в двадцать три ноль-ноль, ни на секунду позже, в казарме появлялся Шуб, кричал: «Товарищи слушатели, напоминаю: в шесть часов подъем! На лекциях спать не позволю». Мы втихомолку поругивали его, нехотя ложились, но все равно никто не спал.

— Все помню, — сказал Рыбин, поворачиваясь к Филиппову и близоруко щуря глаза. — Одного не помню: чтобы ты лирикой занимался.

Филиппов раскатисто засмеялся. Он смеялся не часто, но если уж смеялся, то от души, громко, как все здоровые люди.