Януш Пшимановский - Четыре танкиста и собака

В кузове поднялся Томаш, огляделся по сторонам и соскочил с машины. Подошел к почерневшему от дождей стогу, запустил туда руки, вытащил из середины порядочную охапку сена и отнес ее на грузовик.

— Это зачем? — удивилась Лидка.

— На ночь. — Он рассмеялся. — Такая большая, а простых вещей не понимаешь. Лучший сон — на сене. Сейчас еще принесу.

— Там радиостанция. — Лидка взглянула на часы.

— Знаю, я осторожно.

Вернулся Григорий с букетиком лесных фиалок и протянул его девушке, прося:

— Дорогая, енота у меня нет, а вот тебе цветы, и разреши мне кое-что тебе рассказать.

— Хорошо, Гжесь, — согласилась она, когда он сел за руль. — Не включай мотор, мешает шум. Мы и так намного их опередим.

— Мне еще больше не повезло... — начал было Григорий.

— Подожди, я закончу... Знаешь, как он на меня смотрел...

Грузин с выражением покорности судьбе на лице облокотился на руль, чтобы было удобнее слушать. Он знал обо всем, сам мог бы рассказать в подробностях, как до Студзянок Кос вздыхал, а она только фыркала на него, а потом вдруг все стало наоборот. Знал, но слушал. Пусть человек выскажется. Может, ей легче станет. И все ждал, когда и ему наконец дадут слово.

А когда понял, что до вечера нет у него никаких шансов, тронул машину. Они ехали все быстрее и быстрее. И действительно, были бы на месте намного раньше, если бы почти у самого Шварцер-Форст не выстрелила с грохотом камера на заднем колесе и, прежде чем он смог затормозить, — на втором. Запасное колесо было у него только одно, поэтому хочешь не хочешь, а надо было браться за работу.

Григорий горячо взялся за дело, и вскоре грузовик стоял на шоссе уже без задних колес. Ось одной стороной опиралась на груду придорожных бетонных столбиков, а другой — на домкрат. Около кювета лежало запасное колесо, рядом лежало второе, размонтированное, а также гайки и ключи. Лидка помогала ему, держа камеру. Томаш разогрел заплату для вулканизации и взялся за гармонь, воспользовавшись отсутствием Вихуры.

— «Будут обо мне девчата плакать», — напевал он, аккомпанируя себе на басах.

— Григорий! — крикнула вдруг девушка.

— Держи!

— Не могу! Из-за этого балагана я совсем забыла, Янек мне теперь голову оторвет. Как я ему на глаза... — Слезы прервали поток слов и потекли по щекам.

— Капай в сторону, а то загасишь, — приказал Григорий. — Редко бывает, чтобы так не везло, как мне: полкилометра до цели, а тут две камеры лопнули сразу. Вон башня видна — это и есть наш дворец.

— Но уже прошло пятнадцать минут после нечетного часа, а я не вышла на связь, — объясняла Лидка, глядя голубыми заплаканными глазами в сторону Шварцер-Форст.

Над верхней кромкой леса виднелась остроконечная крыша псевдоготической башни, чуть ниже — каменные амбразуры, а еще пониже — узкие продолговатые оконца. В остатках разбитых стекол блестело солнце.

— Стоит залезть на самый верх, — сказал Томаш Лидке. — Оттуда должно быть видно далеко кругом. А плакать не надо, сержант не съест.

Шарик был, очевидно, такого же мнения, потому что подошел, радостно тявкнул и длинным языком, похожим на ломтик свежей ветчины, лизнул девушку в щеку.

Прошло еще около получаса, прежде чем они были готовы. Саакашвили собрал в кузов инструменты, торопливо вытер руки паклей, сел за руль.

— Помоемся там, во дворце. Вот был бы позор, если бы они нас догнали. Я так боялся...

Они свернули с шоссе и, не снижая скорости, помчались по высохшим глинистым ухабам. Из леса выехали прямо на главную улицу и поехали по ней, поднимая за собой огромное облако пепельной пыли вместе с куриными перьями. Жители деревушки ушли в спешке, оставив открытыми ворота и двери в домах. В некоторых окнах рамы болтались на одной петле. Промелькнула одичавшая курица.

Впереди, на небольшом возвышении, увидели они кирпичную ограду, ажурные чугунные ворота, а в глубине — дворец. Сквозь шум мотора был слышен надрывный рев коровы, забытой в хлеву, но Лидка ни на что не обращала внимания:

— ...Мы были в госпитале, бригада сражалась под Яблонной, и я попросила, чтобы разрешили, потому что сердце разрывалось...

Томаш застучал кулаком по крыше кабины и, наклонившись, заглянул слева в окошко.

— Пан сержант, остановитесь. Тут скотина недоеная страдает. Я соскочу, молоко пригодится на ужин.

— Хорошо, только побыстрее. — Григорий затормозил. — Мы должны все приготовить для встречи остальных, а времени в обрез.

Едва Томаш с Шариком соскочили на землю, Саакашвили газанул, в облаке пыли проехал оставшуюся часть деревушки, подкатил к воротам и ударил по ним бампером.

— Посигналь, — посоветовала Лидка.

— Здесь никого нет, — заверил он ее, со скрежетом включая задний ход.

— Подожди, я открою.

— Зачем? — пыжился Григорий за рулем. — Я их сейчас сам... по-танкистски.

Машина второй раз ударила по воротам, сорвала засов и вкатилась на большой двор, поросший травой между камнями мостовой.

— Эй, есть здесь кто? — крикнул Григорий, выходя из кабины.

И так он был уверен, что здесь никого нет, что отступил на шаг и схватился за кобуру пистолета, когда без скрипа распахнулись главные двери дворца и из них вышел черный кот, а за ним двое немцев, мужчина и женщина. Он — в поношенном пиджаке, она — в черном платье. Оба высокого роста, с угрюмыми и испуганными лицами. Поклонились и пригласили войти:

— Битте, битте.

— Пошли, Лидка. Смотри, наши во дворце!

Через открытые двери в глубине был виден солдат в польском мундире, отдающий честь.

— Привет. — Григорий поднес руку к надетому набекрень шлему. — Посмотрим, какие удобства нас здесь ожидают.

Он одернул мундир и, поднимаясь по ступенькам, пригладил усы. В дверях он пропустил вперед Лидку. Немка покорно ждала, когда сержант войдет, и даже отступила на полшага.

Кот, щуря желтые глаза, косился на чужих, фыркал и дыбил шерсть.

Соскочив с грузовика, Томаш широким шагом направился к хлеву, но, взглянув на собаку, остановился перед крыльцом кирпичного дома и, перекинув автомат на грудь, заглянул в сени.

— Подожди еще немного, — пробормотал он, адресуясь к мычащей корове.

Томаш вошел в дом, остановился в дверях, огляделся, стараясь сориентироваться в том беспорядке, который оставили после себя бежавшие жители, а потом солдаты, прошедшие здесь: ящики комода и дверцы шкафа открыты, одежда разбросана по полу, фаянсовая ваза разбита. На стене криво висит портрет Гитлера с разбитым стеклом и виден след очереди, выпущенной в него.

Черешняк равнодушно смотрел на все это, но вдруг его заинтересовал садовый нож: он открыл изогнутое серпом лезвие, попробовал его сначала пальцем, потом на пряди своих волос и, убедившись, что нож режет, как бритва, спрятал его в карман. Больше здесь ничего интересного не было, поэтому, захватив на кухне эмалированное ведро, он направился наискось через двор.