Анатолий Чмыхало - Половодье. Книга первая

Гузырь провел Романа в баню. Касатик в темноте крепко облапил парня, будто и болезни никакой не было. Только дышал все еще прерывисто, тяжело. В груди хлюпало.

— Ухожу я, браток. К своим ухожу…

Дед завесил дерюгой окошко, зажег коптилку. И при скупом, красноватом ее свете Роман увидел лицо Касатика. Оно выглядело улыбчивым, бодрым.

— Вот так, браток. Тебя бы взял с собой в товарищи. Верю я тебе, Роман. Как себе самому, верю. Да ты к земле родной прирос. Наскучался по дому. А я — птица вольная, чайка морская. Где ни летать, а все летать. И дома у меня нет теперь. Родители померли, а сестренка без вести пропала. Уж пять лет как ни слуху, ни духу. Красивая была. Вот такие же глазищи, как у тебя. Ленкой звали…

— Худо, значится, одному. Ровно былинка в поле, — сочувственно вздохнул Гузырь.

— Худо, Софрон Михайлович!.. Да не совсем. Тому плохо, который завсегда один. Средь людей, а один. А для меня — что ни друг, то брат. Ухожу я от вас, как от родни. Одно утешение, что и там родня ждет…

Роману стало грустно. Расставание с хорошими людьми всегда навевает на сердце грусть. Сейчас же к этому чувству примешалась неловкость. Касатик уходит, а он, Роман Завгородний, остается. Вот и Гузырь с укором смотрит. Прямо в душу.

— Живы будем — встретимся, — сказал Роман. А тебе счастливо добраться…

Закурили на прощание. Касатик завязал кисет, полюбовался его кистями и положил на Романову ладонь.

— Возьми. Вспоминай Касатика. Кисет у меня фартовый.

— Спасибо, — глухо произнес Роман.

— Захочешь встретиться — приходи. Адрес точный: где красные, там и я. Скажут, что погиб, — не верь. Я живучий. На роду мне написано долго жить… Прощевай, браток, — Касатик еще раз обнял Романа. — Иди! Меня дедка проводит.

С тяжелым сердцем возвращался Завгородний домой. Всего три раза он видел Касатика, а привязался к нему, как к самому близкому. Матрос подкупал своей откровенностью. Прямой, как штык. И, наверное, такой же острый в ненависти своей.

Когда Роман подходил к дому, Касатик и Гузырь уже пробрались к Назьмам. Присели на обочине дороги.

— А село у вас большое, — сказал матрос, взглянув на мерцавшие вдали огоньки.

— Что твой город, — согласился дед. — На Аргуни станицы и то поменьше будут. Сказывают, до полуторых тыщ дворов в Покровском. Может, и поболе.

— А ты, Софрон Михайлович, плясать любишь?

— Отплясал я свое, Проня. От меня, значится, уж ладаном пахнет.

— Эх, я сплясал бы! Который раз совсем невмоготу станет, а выпляшешься и легче.

— Эт, паря, силушка в тебе говорит. Молодой, норовистый, прыткий. Вот каков ты есть, забубенная голова.

Помолчали. И вдруг Касатик вполголоса запел:

Пел Касатик взахлеб. Будто вода ключом кипела в груди.

— Погоди-ка, — остановил его Гузырь. — Ровно телега стучит.

— Она и есть, Софрон Михайлович. Едут!

— Ты отойди, паря, в сторонку. Может, чужой кто.

Касатик скрылся в зарослях крапивы. Подъехали двое. Правил лошадью писарь Митрофашка. Другого, что порослее и пошире в плечах, Гузырь не знал.

— Давай своего седока, дедка, — негромко сказал писарь.

Матрос расцеловался с дедом и прыгнул на телегу:

— Не поминай лихом, Софрон Михайлович!

Касатик тут же познакомился с новыми дружками. О Митрофашке он уже слышал от Гузыря, а второй был приезжим и доводился писарю дальним родственником.

— А вы далеко, братки? — спросил Касатик. — Где меня ссадить думаете?

— Куда сами едем, туда и тебя свезем, — уклончиво ответил Митрофан. — Приказ нам такой вышел.

— Ясно.

У моста через Кабануху их встретил на коне Петруха Горбань. Приветливо поздоровался с писарем и матросом.

— А это кто? — кивнул на приезжего.

— Свой мужик. Из Вспольска. Дорофеем зовут, Семенычем.

— Вот что! — оживился Петруха. — Значит, с новостями?

— Я его за тем и привез, чтоб все тебе рассказал. Плохо дело, Петр Анисимович!

Свернули к ближнему колку. Петруха послал Митрофашку последить за дорогой. Уезжающую в ночь подводу могли приметить и сообщить милиции.

— Теперь рассказывай, товарищ, — сказал Горбань, усаживаясь между Касатиком и Дорофеем.

Приезжий печально вздохнул:

— Не порадую вас новостями. Бежал я из Вспольска, от атаманцев. А наших там полегло видимо-невидимо.

— Да ты уж все как следует быть. Мы о делах тамошних ничего не знаем. Слышали, что красные в городе, а больше…

— Какие там красные! Мужики собрались да на Вспольск и двинули. А почему пошли? Омск мобилизацию объявил, а Черный Дол — село такое есть под самым Вспольском — отказался дать новобранцев. Сколько ни уговаривали, а ни в какую! Нет и нет. Потом туда сам начальник Вспольского гарнизона пожаловал и пригрозил через два дня приехать с отрядом, если рекрутов не доставят в город. И этого не убоялись чернодольцы. И сказали они, что мы, мол, Омского правительства не признаем, как его не выбирали, воевать с большевиками не будем.

— Здорово сказали! — горячо произнес Петруха.

— А начальник как словом, так и делом. Заявился в Черный Дол с офицерской бандой и пошел чинить расправу. Кой-кого расстрелял, которых же с собой увез. Ну, и не выдержали мужики. Вооружились, кто чем мог, и на Вспольск кинулись. Другие села помогли.

— Хорошо! Эх, молодцы-мужики! — снова воскликнул Горбань.

— Советскую власть в городе организовали, когда офицеров перебили. Да недели не прошло, как атаман Анненков нагрянул. Уж что было — вспоминать страшно. Из орудий по Черному Долу бил. А в село ворвались звери — не щадили ни малого, ни старого. Изголялись над бабами. Много сот крестьян постреляли да шашками порубили. И то же самое в городе. Языки, глаза у людей вырывали, на спинах ремни вырезали. Вот что было во Вспольске.

— Да-а, — потупился Петруха.

— Ну, сволочи! И до вас дойдет очередь! — проскрипел зубами Касатик.

— Я чудом спасся. А что там с семьей — один бог знает, — сказал Дорофей. — Может, и в живых-то нет семьи…

— Что, говоришь, за атаман?

— Анненков. Его войско. Сам зверь-зверем, и атаманцы такие же…

— Что ж, Дорофей Семеныч, хоть и недобрая весть, а спасибо тебе. Все узнали, — сказал Горбань. — Поезжайте в село.

Митрофашка с Дорофеем уехали, а Петруха и матрос зашагали напрямик к заимке, где их ждали кустари.

— А я, браток, собирался во Вспольск, — проговорил Касатик после долгого молчания. — И вот вышел крест всем моим планам.

Горбань обнял его за плечи, встряхнул:

— Оставайся с нами. Кажется, настал наш черед. Больше ожидать нечего. Как говорят: или пан, или пропал!

Когда Петруха рассказал о вспольских событиях, кустари всполошились. Ефим Мефодьев задохнулся от злости: