Антон Чехов - Сочинения. Том 1. Рассказы, повести, юморески. 1880-1882

7моей мачехи! / моей матери…

10 После: Да! — Подите поговорите с этой дурой!

11–12 До свадьбы не могли подождать со своими новостями!.. / Показали бы после свадьбы!

12 После: рожу воротит — [жениха] слово назад взяла…

12Тоже ведь / Тоже

13–14Дура чёртова… Разочарована теперь. / [Впрочем я не жалею…] Бескорыстная любовь! А всё это вы! Спасибо!

15–16Так, сам того не желая ~ трио! / Так против воли разрушил я теснейшее, завиднейшее трио…

Варианты журнала «Мирской толк»

Стр. 452.

17–18если вы смеетесь над этим костюмом / Если вы смеетесь

27–28 в котором жил / в котором жил проездом

34–35следовало бы ~ заменить другим / следовало бы заменить его другим

Стр. 453.

8сколько вам угодно / сколько угодно

13Зиму и лето барон / Барон зиму и лето

25–26там он зарабатывает себе кусок насущного хлеба / там заработывает он себе кусок хлеба

36–37Люди не могут допустить ~ физиономию! / Ему даже не позволяется иметь собственной физиономии!

39или же, если нет светил, осмеливается / или же осмеливается

Стр. 454.

4штрафом или отставкой / штрафом и отставкой

7он не ответит / он не обидится

8–10 Фразы: Прошло уже ~ этого прозвища. — нет.

12тоже можно. Всё можно! / тоже можно.

12–13извиняется и конфузится / хихикает и извиняется

13 После: на ногу — и хохочет над собой, когда издеваются над его сиятельством

14по морщинистым щекам / по его морщинистым щекам

14–15ручаюсь вам честным словом / ручаюсь честью

15не пойдет с жалобой к мировому / не пойдет к мировому

22–30 А между тем было когда-то время ~ не хватило пустяка: смелости. / А между тем было время, когда этот самый барон захохотал бы, если бы ему сказали, что он со временем будет зарабатывать себе кусок хлеба в будке, в которой пахнет сыростью и копченой рыбой! И посмеялся бы он не столько над будкой, сколько над словом «заработок». Память его уже блекнет и частью поблекла, но он не забыл еще того времени, когда, сидя на прекрасном английском скакуне, он рыскал по траве, которая получала соки из его родовой, собственной земли. Он любил верховую езду и был красивейшим всадником. Подойди к этому элегантному, изящному всаднику теперешний суфлер, стань он ему на дороге, всадник взмахнул бы гибким хлыстиком с золотой ручкой и состроил бы на лице своем презрительную гримасу.

— Прочь с дороги, старая дрянь! — сказал бы он.

Было время, когда он был красив, богат, знатен и любим. Вы разинете рот от удивления, если он назовет теперь вам имена женщин, которые принадлежали ему. Он покупал самых дорогих женщин и брал даром неприступнейших. Ему известна по опыту первая любовь с левкоями и резедой.

Его первая она, хорошенькое, маленькое созданьице, жила на берегу моря, вблизи волн и бурь. Она была красива, богата и знатна. Поездки к ней и житье в ее усадьбе составляют самое поэтическое место в истории барона и самое темное пятно на его совести. Он однажды, катаясь с ней на лодке, пообещался жениться на ней, но потом, собравши всю цветочную пыль с молодого цветка, бросил ее. Она, говорят, умерла с горя. Не правда ли, этот маленький роман с поэтическим оттенком не вяжется с теперешней лысиной и со спиртом, который забывает запирать бутафор? А сколько раз барон дрался на дуэли, сколько у него медалей и призов за стрельбу, бег, за прекрасных лошадей и породистых собак!

Да, было время… Ему завидовали сытые и видели в нем счастливчика женщины. Если хорошенькая женщина видит в вас счастливчика, которому всё удается, то не уверяйте, что вы несчастливы. Хорошенькая женщина знает, что говорит.

Барона погубила одна страсть. Любовь хороша до тех пор, пока она не страсть, сделавшись же страстью, она губит. Его сиятельство питал страсть к театру, страсть не рассуждающую, приводящую в бешенство и отчаяние. Двадцати лет он уже был ценителем, любителем и меценатом. Двадцати пяти он содержал на свой счет целые труппы, а тридцати строил новый театр. Страсть эта была далеко не смехотворная и не пошляческая. Барон любил сцену не за ее мишуру, трико и клоунов; он поклонялся ей за ее Шекспиров, Шиллеров и Мольеров, на которых был воспитан. С актерами любил он проводить ночи безумные и бормотать с ними речи бессвязные, не потому, что любил кутежи, и не потому, что сообщество «со светилами» щекотало его мелкое, мальчишеское самолюбие. Он любил лицедеев самою нежною любовью. Можно ли не любить людей, которые бывают иногда Гамлетами и Францами Моор? Он содержал на свой счет расточительных, обжорливых и ненасытных, как бездонные бочки, актрис не за тело, не за женскую лукавую любовь. В театре он был целомудр.

Театральное дело барон любил больше жизни, изучал и знал его насквозь. Однако он не сумел сделаться актером. Таланта было много, желания — тоже, но не хватило самого главного: смелости.

Стр. 454–455.

36–1и он ждал до тех пор ~ ни копейки. Это хорошо. / Он ждал, мечтал и сыпал деньги направо и налево.

Но tempora mutantur [111] времена меняются (лат.). . Планы, проекты, неоконченные постройки, поощрение молодых талантов, пособия талантам, которые не должны знать борьбы за существование, подарки, венки, пожертвования, издания — всё это рано или поздно должно было истощить карманы барона. Сорока лет он уже был безнадежным должником, а сорока пяти — нахлебником и прихлебателем. «Sic transit gloria mundi!» [112] «Так проходит мирская слава»! (лат.) сказалось и в его жизни. Из мецената он превратился в нищего. Времена изменяются, но не изменяются люди. Они всегда одинаковы. Богач-барон считал друзей сотнями, а нищий барон не знал ни одного друга — это пошло, но вечно, как материя… Одни из его друзей пережили свою славу, исчезли, другие померли от перепоя, третьи просто померли… Были и такие, которые не исчезли и не померли; эти жили и старели рядом с бароном, но почему-то не хотели знать его. Вероятно, память у них была слаба.

Богатство барона исчезло, но страсть осталась на своем месте. Она не уменьшилась ни на один градус. Его сиятельство по-прежнему мечтал о дебюте, по-прежнему робел и немел, когда ему предлагали сыграть что-нибудь. Как и прежде, в дни молодости, так и теперь, впадая в старческое детство, он не переставал любить театр. И как он любил! Он не хотел знать своей единственной дочери, которую прижил когда-то с одной актрисой, за то, что та не хотела знать театра. Это ли не любовь? А когда он надоел за кулисами, и когда ему заметили, что бессовестно есть чужой хлеб, и когда пригласили его не надоедать, не вертеться со своей лысиной перед глазами, а убираться ко всем чертям, он нищенски заплакал и зальстил, как нищий. Он клянчил и унижался очень долго, пока не нашлись филантропы, которые сжалились над ним и отдали в его распоряжение суфлерскую будку. Он стал суфлером и перестал таким образом есть чужой хлеб. Теперь уж не выгонят его из театра. Он будет сидеть впереди первого ряда и не заплатит за свое место ни копейки!