Михаил Кузмин - Несобранная проза

– Тетя Саша – несчастная женщина, – проговорила Лиза, едва понимая сама, что говорит.

– Ну, знаешь, если все штучки да выходки объяснять несчастьем, много таких несчастных. Ну, как это, бабе 50 лет, и сама себя сдержать не может.

– Да. Я тогда, тетя, пойду…

– Иди, иди, друг мой, устраивайся скорей. Ты мне адрес оставь, если что случится, сейчас же мне телефоны.

– Да, тетя. Вы отпустите сейчас со мной вашего лакея. Он поможет мне перевезти вещи.

– Алексей-то Прохорыч? Пожалуйста, друг мой, да ведь он только бестолочь страшная, еще больше, пожалуй, напутает.

– Нет, мне все-таки будет удобнее ехать не одной.

– Только ты на меня не сердись, ты знаешь, ведь: не так живи, как хочется.

– Да нет, тетя, за что же мне сердиться?

– Ну, Господь с тобой. Всего тебе лучшего, а адрес пришли с Прохорычем.

Когда горничная проводила Лизу в переднюю, откуда-то появился тот же самый лакей.

– Ну как же, барышня, порешили? Будете вместе с Софочкой помещаться?

– Нет, Алексей Прохорыч, я отдельно буду жить. Мне так удобнее.

– Да, конечно! Отдельно куда удобнее. Отдельный человек – сам себе голова.

– И вы, Алексей Прохорыч, поможете мне переехать.

– Это со всем удовольствием. А только о чем же вы плачете, Елизавета Никитична?

– Нет, я совсем не плачу… Вам показалось. Что-то в глаз попало.

– То-то! А то что же это было бы. Отдельно жить собирается, а сами плакать принялись.

В городе не было того снега, что Лиза видела на полях во время дороги и вид которого направлял ее мысли к безнадежному успокоению. Положение ее было, конечно, не особенно надежным, но спокойствия в нем не было нисколько. Алексей Прохорыч вспомнил название гостиницы, где всегда останавливался покойный Лизин отец, и отыскал не без труда ее, не сообразив, что с тех времен (а прошло уже добрых четверть века) и гостиница из видной и солидной обратилась во второразрядное и подозрительное пристанище, да и потом, что прилично молодому гулящему холостяку, не всегда подходит девушке одинокой, девушке в Лизином положении.

– Что-то очень долго мы едем, Алексей Прохорыч, наверное ли вы знаете, что эта гостиница еще существует и мне будет в ней спокойно?

– На этот счет будьте уверены, и вот сейчас налево за углом она и будет, дом-то я отлично помню, если его только не перестроили, на парадной и доска с подписью вывешена.

Оказалось, что дом не перестроили, и доска с подписью висела, но само обиталище значительно изменилось, чего, впрочем, не заметили старческие глаза лизиного руководителя. Сама же княжна не поразилась обстановкой, или потому, что была слишком расстроена, или потому, что, проживая все время за границей, отвыкла от русских обычаев и думала, что такими петербургским гостиницам и полагается быть. Конечно, ее новое жилье совсем не походило на американские отели, в которых она привыкла жить с Сандрой Яковлевной, но ведь и положение ее было совсем иное.

Алексей Прохорыч вошел в роль дядьки, распоряжался, открывал барышнины сундуки, делал наставления коридорным и прочим слугам, которые собрались даже из других этажей, чтобы подивиться на небывалое в их заведении зрелище. Наконец, подали завтрак, и Алексей Прохорыч стал откланиваться.

– Вы уже уходите?

– Так точно, барышня, нужно и домой.

– Останьтесь еще немного.

– А что, прибить что-нибудь потребуется?

– Нет, прибивать ничего не надо, но все-таки посидите, я скажу тете, что задержала вас. А то мне страшно!..

– Чего же вам страшно, Елизавета Никитична? Это дом надежный, и в дверях есть ключ.

– Я не так сказала. Мне не страшно, а мне очень горько и скучно. Мне очень трудно оставаться одной.

– Так поедем обратно к тетушке.

– Нет, туда я не поеду.

– По какой причине?

– Я туда не могу вернуться, потому что, по правде сказать, Нина Яковлевна меня просто прогнала.

И Лиза залилась слезами. Алексей Прохорыч подошел к ней ближе и сказал совсем тихо:

– Не надо так убиваться, и говорить мне, пожалуй, ничего не надо: я и так сердцем понимаю, что случилось и даже знаю, почему это произошло.

– Почему произошло? – Потому что я – отроду несчастная и потому что люди злы.

– Это, конечно, тоже правда. Но не в этом главная причина.

– В чем же главная причина?

– От кровей вы уходите, потому и я вас так возлюбил, может статься.

– От каких кровей? – спросила Лиза с некоторым испугом.

– От иных и ко мне приближаетесь.

Княжне вспомнились слова Нины Яковлевны, что Прохорыч выживает из ума, и она подумала, не права ли на самом деле была ее тетушка. Но слуга, наоборот, смотрел совершенно осмысленно, даже более вразумительно, чем за минуту перед этим. Может быть, он сумасшедший? Но вдруг она что-то поняла.

– Алексей Прохорыч, разве я незаконная или приемыш?

– Нет, барышня, вы законнейшая дочь покойного Никиты Яковлевича и их законной же супруги. В этом я вам свидетель.

– Ничего не понимаю. В чем же тогда дело? О каких кровях вы толкуете?

– Вы, барышня, не волнуйтесь, а говорю я вам о вашей матушке, к которой советую и обратиться.

– Так ведь моя мать давно умерла?!

– Отнюдь нет, жива и по сию пору.

– Что вы говорите? Может быть, и отец мой жив? – Нет, батюшка ваш уже семнадцать лет, как скончавшись.

– И вы знаете мою мать?

– Очень даже хорошо.

– Так ведите меня, ведите скорей… Но все-таки какая же кровь?

– Не волнуйтесь, барышня; к матушке, если угодно, я вас сведу и все объясню, но раньше всю биографию жизни нужно вам представить.

– Но отчего же от меня скрывали, что моя мать жива? Или они сами не знали об этом?

– Отлично знали, и прекрасно понятно, отчего скрывали, а если вы возьмете на полчаса терпения, я вам все до ясности расскажу.

– Я вас слушаю.

Елизавета Никитична слушала с нетерпением, вполне понятным, досадуя на медлительность рассказчика, который старался свою «биографию жизни» лизиных родителей разукрасить доступными ему цветами красноречия. Слушала она серьезно, лишь изредка утирая набегавшие слезы или задавая нетерпеливый вопрос. Видимых доказательств ее волнения или расстройства больше никаких не было заметно.

То, что Лиза узнала из пространного повестовования Алексея Прохорыча, сводилось к следующему: ее отец, покойный князь Никита Яковлевич, был страшный путаник и заболтушка. Кроме того, был он удивительным упрямцем и любил делать назло. Покуда у него было состояние, все эти недостатки не причиняли никому особенного беспокойства, а людям, мало знавшим князя, были даже милы, давая материал для многочисленных смешных историй. Но когда в кармане Никиты Яковлевича оказался последний полуимпериал и он должен был скрыться с блестящего горизонта и для престижа вдруг воспылал страстью к сельскому хозяйству, то он переехал на хутор к сестрам, где изображал Меншикова в ссылке. Его сестрицы, конечно, немало тужили над его не то чтоб слишком княжеским проспектом жизни, но еще больше доставляло им неудовольствия и хлопот то обстоятельство, что князь Никита и в уничижении своих повадок не бросил, а также все хорохорился и путался. Разумеется, размах уже не тот, да и направление княжеским причудам дано было несколько иное. Теперь Никита Яковлевич все изображал какие-то сельскохозяйственные усовершенствования и хлопотал о каких-то патентах. Конечно, не оставлял и сердечных похождений, но тут поневоле должен был ограничиваться сельским жанром. Сестры пилили его с двух сторон и ни воли, ни денег ему не давали. Но, как всегда, даже самое добродетельное занятие, будучи доведено до крайности, может принести вред, так случилось и теперь. Никита Яковлевич завел довольно обыкновенный роман с крестьянской девицей Пелагеей Ивановой, а сестры стали его корить за это особенно усердно, совершенно забыв, какой он упрямец и как любит делать назло. Неизвестно, показалось ли князю от попреков, что Пелагея Иванова необыкновенно ему дорога или ему хотелось посмотреть, что будет с его сестрицами от его выходки, – но только он взял и женился на вышеупомянутой крестьянской девице. Нужно отдать справедливость, что она никакого стука и бряка из своей женитьбы не делала, а все это произошло очень даже тайно, но тем большее было удивление княжеских сестер, когда Никита Яковлевич вернулся в один прекрасний вечер из сельской церкви под ручку с молодой женой, и, вошедши в гостиную, объявил: