Владимир Богораз - Чукотскіе разсказы [Старая орфография]

И онъ отошелъ въ сторону, повидимому, опасаясь прибавить болѣе, и скрылся въ глубинѣ задняго шатра.

Собаки, успѣвшія успокоиться, опять залились оглушительнымъ воемъ, какъ будто желая подчеркнуть послѣднія слова раздраженнаго чаунца.

Нуватъ задумчиво посмотрѣлъ ему вслѣдъ и съ недовольнымъ видомъ почесалъ лобъ.

Въ этотъ вечеръ семья Кителькута совершала ужинъ мирно и молчаливо. Яякъ сидѣлъ въ шатрѣ Уквуна и не показывался наружу, и Коравія накормилъ, по обыкновенію, его собакъ вмѣстѣ съ своими. Молодые промышленники хотѣли улечься рано. Нуватъ былъ еще задумчивѣе обыкновеннаго и то и дѣло потиралъ рукою лобъ. Онъ никакъ не могъ отдѣлаться отъ непріятнаго чувства, навѣяннаго словами чаунца.

Черезъ пять минутъ лампа была погашена, и домашніе Кителькута огласили пологъ громкимъ храпомъ самаго различнаго тембра и характера. Нуватъ выбралъ себѣ ложе рядомъ съ отцомъ, но заснуть не могъ.

— Отецъ! — наконецъ, окликнулъ онъ старика. — Ты не спишь?

— Нѣтъ! — отвѣтилъ Кителькутъ. — Чего тебѣ?

Наступило короткое молчаніе. Нуватъ, видимо, искалъ словъ, чтобы начать разговоръ.

— Отецъ! — наконецъ, сказалъ онъ. — Яяку пришелъ великій гнѣвъ.

Кителькутъ ничего не отвѣтилъ. Однако, можно было слышать въ темнотѣ, какъ онъ повернулся на постели лицомъ къ сыну, очевидно, для того, чтобы удобнѣе разговаривать.

— Чаунскій человѣкъ имѣетъ худое сердце! — настойчиво продолжалъ Нуватъ.

— Собака злится, никто ее не боится! — проворчалъ нехотя старикъ.

— Я видѣлъ его лицо, — сказалъ Нуватъ. — Вся его кровь почернѣла!

— Чтобы ей протухнуть до тюленьей черноты! — выругался старикъ.

Наступила вторая пауза.

— Отчего ты ему не далъ табаку? — нерѣшительнымъ тономъ спросилъ Нуватъ.

— А ты знаешь, сколько мы должны Кулючину? — сказалъ старикъ. — Другимъ станемъ раздавать, собственный долгъ не покроемъ… Развѣ хорошо?

Нуватъ не отвѣчалъ.

— Я выпилъ у Кулючина десять бутылокъ, — продолжалъ отецъ, — и еще хочу выпить на ярмаркѣ. Ты думаешь, онъ даетъ даромъ?

— Хотя бы малую прибавку Яяку! — тихо сказалъ Нуватъ.

— Пустое! — сказалъ старикъ. — Выпоротки — худой товаръ. Кулючинъ говоритъ: выпоротки не стоятъ водки; привези лисицъ!

— Хоть бездѣлицу! — настаивалъ Нуватъ. — Погладить по сердцу, утолить гнѣвъ!

— Не дамъ! — сказалъ старикъ. — Всѣ пустыя руки не наполнишь, всѣхъ пустыхъ угрозъ не переслушаешь!

— Кто щуритъ глаза, тому медвѣдь — мышью, — возразилъ Нуватъ пословицей.

— А я тебѣ вотъ что скажу, парень, — сердито началъ старикъ, — мой умъ твоего не хуже. Или я ничего не видѣлъ на свѣтѣ?

Нуватъ молчалъ.

— Много видѣлъ! — продолжалъ старикъ. — Однажды гнались за моржами. Старый моржъ забросилъ зубы черезъ край байдары, отпоролъ на маховую сажень: налилось воды до набоевъ. Насъ было восьмеро; семеро стали безъ рукъ, а я ткнулъ копьемъ ему въ пасть и проткнулъ до затылка.

— Злой человѣкъ страшнѣе моржа, — сказалъ Нуватъ.

— А то еще было, — медленно продолжалъ старикъ. Гнѣвъ его успокоился, но въ темнотѣ, повидимому, передъ нимъ проходили воспоминанія его минувшей жизни. — Возвращаясь отъ русскихъ, я ѣхалъ… У Айона [58] Острівъ Айонъ у входа въ Чаунскую губу. прилетѣла вьюга… Пять сутокъ просидѣлъ подъ застругой… Духи плевали мнѣ въ глаза ледяною пѣной… Провѣяли надо мной весь снѣгъ тундры. Всѣ собаки остались подъ убоемъ, а я ушелъ и остался живъ….

Нуватъ молчалъ.

— Однажды вѣтеръ со взгорья раскололъ ледяное поле, — продолжалъ старикъ, — унесло меня на льдинѣ; по открытому морю носило… носило… Десять дней сосалъ торосъ вмѣсто талой воды, жевалъ ремни вмѣсто варенаго мяса, видѣлъ горы земли Крекая [59] Такъ называютъ чукчи какую-то обширную землю, лежащую за Ледовитымъ океаномъ, куда будто бы нѣкогда переселилась часть ихъ племени подъ предводительствомъ Крекая. Въ основѣ этого представленія, повидімому, лежать неясныя свѣдѣнія о землѣ Врангеля. , а прибило-таки къ этому берегу, вышелъ, остался живъ.

— Живой врагъ хуже враждебнаго духа! — сказалъ Нуватъ.

— Пустое! — сказалъ старикъ. — Злыхъ людей тоже видѣлъ много. Вѣкъ свой живу между племенами; половину ночей проспалъ на чужихъ изголовьяхъ. Если будешь трусить, какъ хочешь ходить по землѣ?

— Не за себя боюсь! — сказалъ Нуватъ съ легкой дрожью въ голосѣ. Его укололъ такой прямой укоръ въ трусости.

— Помнишь Ималинъ? — вдругъ сказалъ старикъ. — Гдѣ вмѣсто бѣлыхъ песцовъ голубые? Островъ на морѣ?

— Помню! — отозвался Нуватъ, — гдѣ люди носятъ одежду изъ птичьихъ шкуръ…

Нѣсколько лѣтъ тому назадъ отецъ бралъ его съ собою во время лѣтней поѣздки за торгомъ, и они заѣзжали на этотъ небольшой островъ на полупути между двумя великими материками.

— Ты еще не былъ на свѣтѣ, — сказалъ Кителькутъ, — да и у меня самого животъ только-что обросъ пухомъ. Мы ходили за пушниной съ покойнымъ Леутомъ, на байдарѣ, шесть человѣкъ… Возили табакъ. Тогда табакъ былъ дорогъ, не такъ, какъ теперь. За моремъ давали суму за суму: табакъ вынутъ, набьютъ лисицами. На обратномъ пути зашли на Ималинъ. Мы съ Леутомъ двое пошли черезъ островъ, пѣшкомъ, съ котомками за спиной. Перешли черезъ островъ; на берегу поселокъ. Вышла ссора… Ротастые (эскимосы) захотѣли ограбить. Было десять нападавшихъ, а мы и то отбились и унесли въ цѣлости товары.

— Завтра онъ уѣдетъ! — задумчиво сказалъ Нуватъ. — Говоритъ — рано утромъ.

— Пусть ему вѣтеръ дуетъ сзади! — сказалъ старикъ.

— Но когда-нибудь можете встрѣтиться! — выразительно сказалъ Нуватъ.

— Какая встрѣча, — безпечно возразилъ Кителькутъ. — Гдѣ онъ ѣздитъ, — и гдѣ я? Его глаза не увидятъ приморской дороги. Вотъ уѣдетъ, забудемъ навѣки, какъ будто не было.

Нуватъ не чувствовалъ себя особенно удовлетвореннымъ.

— Ну, ладно! — сказалъ онъ, наконецъ. — Пусть онъ уѣдетъ пока!..

Опять наступило молчаніе.

— Отецъ! — вдругъ сказалъ молодой человѣкъ, — отчего мое сердце вздрагиваетъ, какъ пузырь куропатки? [60] Высушенный пузырь куропатки иногда употребляется для храненія жиру и т. п. — Онъ произнесъ эти слова такимъ страннымъ тономъ, что Кителькутъ вздрогнулъ.

— Что ты слышишь? — спросилъ онъ. Ему показалось, что Нуватъ прислушивается къ чему-то.

— Не знаю! — сказалъ Нуватъ опасливо. — Духъ пролетѣлъ мимо меня.

Отецъ недовольно фыркнулъ.

— Пусть же летаетъ! — сказалъ онъ угрюмо. — А мы станемъ спать! Завтра надо вставать, какъ можно раньше. — И онъ сердито отвернулся отъ сына и черезъ минуту уже присоединилъ свой тонкій и равномѣрный храпъ къ общему храпящему хору. Быть можетъ, онъ только показывалъ видъ, что спитъ.

Нуватъ продолжалъ лежать на постели съ открытыми глазами, всматриваясь въ темноту и вслушиваясь во что-то беззвучное, не имѣвшее никакого голоса для обыкновеннаго смертнаго уха.