Владимир Богораз - Чукотскіе разсказы [Старая орфография]

Я ходилъ взадъ и впередъ по стойбищу, останавливаясь тамъ, гдѣ разговоръ казался мнѣ интереснѣе. Одежда моя была совершенно достаточна для защиты отъ холода, но послѣ длиннаго дня, проведеннаго на морозѣ, неопредѣленное ощущеніе озноба понемногу забиралось подъ мѣхъ, и какъ-то само собою возникало въ глубинѣ костей.

Длинная двойная парка давила мнѣ плечи, какъ броня. Шапка, рукавицы, сапоги, все состояло изъ двойного, даже тройного мѣха и соединялось такъ плотно, какъ вооруженіе средневѣковаго латника. Это дѣйствительно было вооруженіе и врагъ, противъ котораго оно давало оборону, — жестокій властитель полярной пустыни, морозъ, — былъ страшнѣе цѣлой толпы человѣческихъ враговъ со всѣми изобрѣтенными ими средствами нападенія.

Однако, несмотря на усталость, я не чувствовалъ желанія войти подъ защиту чукотскаго домашняго крова. Подъ открытымъ небомъ было такъ свѣтло, такъ весело. Косые лучи солнца, приближавшагося къ закату, придавали снѣжной поверхности какой-то особенно нарядный розоватый оттѣнокъ. Бѣлыя вершины сопокъ блестѣли, какъ полированныя. Въ сравненіи со всѣмъ этимъ великолѣпіемъ, духота и вонь глухого мѣховаго ящика, который даетъ чукчамъ ночной пріютъ, не представляли особеннаго соблазна. Пологъ былъ тюрьмой, гдѣ вѣчно царствовала тьма, озаряемая тусклымъ свѣтомъ жировой лампы, гдѣ поперемѣнно бывало то холодно, какъ въ глубинѣ колодца, то жарко, какъ въ банѣ, гдѣ всѣ мы были обречены задыхаться вечеромъ, тѣсниться ночью, какъ сельди въ бочкѣ, и откуда каждое утро мы съ отвращеніемъ вылѣзали наружу, щурясь отъ рѣзкаго контраста между ночнымъ и дневнымъ свѣтомъ, раздѣленными только тонкой мѣховой перегородкой.

Селивановъ, наконецъ, бросилъ топоръ и подошелъ ко мнѣ.

— Хоть бы скорѣе пологъ поставили! — проворчалъ онъ недовольно, стряхивая съ камейки нѣсколько приставшихъ стружокъ дерева.

— А что? — спросилъ я невнимательно.

— Да чего! — проворчалъ онъ еще съ большимъ неудовольствіемъ. — Исти страсть охота! Съ утра вѣдъ, не ѣденые ходимъ! У, клятые! какъ только живые ходятъ? Жистъ ихняя лебяжья! [115] Лебяжья жизнь почему-то считается на Колымѣ синонимомъ самой бѣдственной жизни. — не утерпѣлъ онъ, чтобы не выругаться.

Дѣйствительно, по исконному обычаю скупой тундры утромъ мы покидали пологъ послѣ самого ничтожнаго завтрака, состоявшаго изъ вчерашнихъ объѣдковъ и полуобглоданныхъ костей. Днемъ не полагалось никакой ѣды, даже во время празднествъ и общественныхъ увеселеній. Единственной трапезой въ теченіе сутокъ являлся ужинъ, за которымъ каждый старался наѣсться такъ, чтобы хватило на слѣдующія сутки до новаго ужина.

Такъ живутъ чукчи изо дня въ день и такъ должны были жить и мы. Я, впрочемъ, относился довольно равнодушно къ этимъ спартанскимъ порядкамъ. Чукотское корыто для ѣды было покрыто слишкомъ толстымъ слоемъ грязи и прогорклаго жира, чтобы желать его появленія чаще, чѣмъ разъ въ сутки. Я почти не участвовалъ даже въ вечерней трапезѣ и предпочиталъ питаться по просту сырою печенью, почками и т. п., нарѣзывая ихъ тонкими ломтями и замораживая до твердости камня.

Митрофанъ тоже пересталъ таскать деревья и подошелъ къ намъ. Старая Роутына, мать Акомлюки, во вниманіе къ его усердію, дала ому надѣть свою просторную кухлянку [116] Кухлянка — верхняя мѣховая одежда. , украшенную запутанной сѣтью кожаныхъ и мѣховыхъ хвостиковъ и полосокъ. Для нашихъ глазъ, привыкшихъ отличать женскую одежду отъ мужской, его длинная фигура, облеченная въ, этотъ несоотвѣтственный нарядъ, выглядѣла какъ-то особенно нелѣпо. Тѣмъ не менѣе его широкое и безбородое лицо, обрамленное косматой оторочкой огромной шапки изъ волчьяго мѣха, носило на себѣ слѣды озабоченности.

— А знаешь! — сказалъ онъ таинственно. — Кэргакъ съ братомъ уѣхали домой, а до Акомлюкиной руйты [117] Руйта — юрта, шатеръ. и близко не доходили.

Акомлюка былъ племянникомъ Этынькэу, но имѣлъ гораздо больше богатства и вліянія и являлся дѣйствительнымъ хозяиномъ нашего стойбища. Кэргакъ былъ кавралинъ, недавно пришедшій съ восточнаго моря и заявлялъ притязаніе на часть стада Акомлюки.

Отецъ этого послѣдняго много лѣтъ тому назадъ захватилъ стадо послѣ смерти одного изъ своихъ родственниковъ, не оставившаго прямыхъ потомковъ, и теперь Кэргакъ, на основаніи весьма запутанныхъ вычисленій доказывалъ, что ближайшимъ наслѣдникомъ являются именно онъ и братъ его Умка. Споръ изъ-за наслѣдства тянулся уже нѣсколько лѣтъ безъ всякихъ очевидныхъ результатовъ: Акомлюка имѣлъ пять родныхъ братьевъ, и втрое противъ того двоюродныхъ. Противъ такой сильной семьи было опасно прибѣгнуть къ насилію. Съ другой стороны, Кэргакъ и его братъ были бѣдны и предметъ спора слишкомъ возбуждалъ ихъ алчность, для того, чтобы они согласились отступиться.

— Посмотримъ, чего завтра будетъ — сказалъ Митрофанъ, — Умка-то хочетъ бороться!

— Пускай борются! — возразилъ я. — Намъ что? Мы смотрѣть станемъ.

— Умка-то, да еще тутъ кавралинъ Ятиргинъ на славу борцы! — продолжалъ Митрофанъ также таинственно, — а оленные поддаваться не хотятъ. Ночью то за 40 верстъ по борца бѣгали. Вонъ какого чертушку привезли!

Молодой чукча огромнаго роста и атлетическаго тѣлосложенія неторопливо подошелъ къ намъ и, остановившись немного поодаль, принялся разсматривать насъ съ такимъ неослабнымъ вниманіемъ, какъ будто мы были какіе-то невиданные звѣри.

При видѣ его, лицо Митрофана еще болѣе омрачилось.

— Видишь, какъ зиркатъ [118] Зиркать — поглядывать. , идолъ! — сказалъ онъ тихо.

— Чего ты запинаться? — сказалъ Селивановъ, замѣтивъ, что Митрофанъ не договариваетъ. — Сказывай, чего есть дакъ!..

— Да чукчи говорили, будто что я бороться хочу! — признался Митрофанъ. — Ну вотъ, онъ какъ пріѣхалъ, такъ и сталъ ходить за мной слѣдомъ. Чисто не отстаетъ. Куды я — туды и онъ. А глазами-то словно мѣрку съ меня сыматъ!

Въ это время молодой чукча подошелъ ближе и обвелъ Митрофана долгимъ взглядомъ, какъ-бы дѣйствительно измѣривая его съ ногъ до головы.

Такъ всегда алясничаете [119] Алясничать — дѣлать или говорить глупости. , — сказалъ Селивановъ сердито. — А тебѣ почего хвастать было? Ну, пускай они борются, въ озеро ихъ. Нечего тебѣ съ ними заплетаться!..

Митрофанъ молчалъ, видимо, сознавая свою опрометчивость. Я заговорилъ съ подошедшимъ. Имя его было Энмувія. Ему было никакъ не болѣе двадцати пяти лѣтъ, его смуглое лицо носило выраженіе простодушной наивности, какъ часто бываетъ у очень смѣлыхъ людей. Я спросилъ его, будетъ-ли онъ завтра участвовать въ пѣшемъ бѣгѣ и борьбѣ. Онъ сказалъ, что есть люди гораздо лучше его, и что ему въ его возрастѣ не слѣдуетъ равняться съ борцами и бѣгунами, достигшими зенита силъ, что, впрочемъ, онъ побѣжитъ сзади всѣхъ и будетъ бороться съ тѣми, кто, уставъ состязаться съ сильными, захочетъ отдохнуть предъ слабымъ противникомъ…