Владимир Богораз - Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ шестой. За океаномъ [Старая орфография]

— Мнѣ нужно завтра ѣхать въ Нью-Іоркъ, — сказала учительница, — но я вамъ дамъ свой адресъ. Если вамъ не повезетъ здѣсь или будетъ нужно что-нибудь, — вы прямо напишите мнѣ.

— Спасибо, барыня, — повторила дѣвушка.

— Какая я барыня! — возразила учительница съ легкой досадой. — Я — Марья Абрамовна, да и вы тоже не служанка!

Дѣвушка весело улыбнулась.

— Я тоже Абрамовна, — сказала она, — Вѣра Абрамовна, по фамиліи Баскина. — Она хотѣла еще что-то сказать, но движеніе на другомъ концѣ комнаты отвлекло ее.

Ребенокъ изъ рукъ Катюши перешелъ къ матери, и мѣсто у водопровода, гдѣ лежала груда недомытой посуды, освободилось. Недолго думая, Катюша отложила въ сторону сумку и, слегка подсучивъ рукава, принялась перемывать посуду съ такимъ спокойствіемъ, какъ будто она выросла въ этомъ домѣ съ дѣтства. Со стороны казалось, какъ будто она не работаетъ, а играетъ въ уборку. Мужчины и даже дамы пробовали протестовать, но дѣвушка такъ ловко справлялась со своимъ дѣломъ, что черезъ десять минутъ вся задняя часть комнаты была въ полномъ порядкѣ.

— Мы пойдемъ домой, барыня! — сказала Ѳеня, глядя счастливыми глазами на сестру. — Если надо, я приду поработать, только сестру домой отведу!

— Что меня отводить, я не маленькая, — засмѣялась дѣвушка.

— Если надо, то и я приду вмѣстѣ! — прибавила она ласковымъ голосомъ, слегка поддразнивая сестру.

— Приходите, милая, — сказала докторша, — не поработать, а въ гости!

Ей уже казалось, что она никогда въ жизни не встрѣчала такой ласковой и милой дѣвушки. Это было общее чувство, и Катюша завоевала его въ первую же минуту своимъ спокойнымъ проворствомъ, своимъ яснымъ и веселымъ взглядомъ и всей своей здоровой, стройной и полной жизни фигурой.

На другой день къ вечеру большая часть ноксвильскихъ гостей подъѣзжала къ дымному Гобокену, который составляетъ преддверіе Нью-Іорка съ зарѣчной стороны. Американская дѣловая горячка не позволяла своимъ служителямъ отлучаться дольше, чѣмъ на день. Рулевой тоже уѣхалъ вмѣстѣ съ другими. Онъ зналъ по-англійски только нѣсколько необходимыхъ словъ и еще не имѣлъ опредѣленныхъ занятій, но нѣсколько дней тому назадъ онъ досталъ работу въ одной предпринимательской конторѣ, которая принимала на себя распространять объявленія американскихъ фабрикантовъ въ Россіи и нуждалась въ переводѣ своихъ рекламъ на русскій языкъ. У компаніи были собственные переводчики, но Рулевой долженъ былъ подчищать ихъ устарѣлый русскій языкъ, который отъ времени вылинялъ и насквозь пропахъ словаремъ Рейфа съ кучей небывалыхъ словъ, выдуманныхъ въ Лейпцигѣ или Дармштадтѣ, въ родѣ развергать, трусея, сообрядный .

Переводъ былъ спѣшный, и пропустить день или два значило потерять всю работу.

Но въ Филадельфіи, при переѣздѣ съ вокзала по шумной Рыночной улицѣ, онъ какъ-то отбился отъ общей компаніи и остался одинъ. Попавъ снова въ вагонъ, онъ сиротливо пріютился въ уголкѣ за дверью и, машинально прислушиваясь къ грохоту быстро летѣвшаго поѣзда, вспоминалъ разныя подробности двухъ дней, проведенныхъ въ Ноксвилѣ. Они не могли видѣть многаго за однѣ сутки, но видѣннаго было достаточно, чтобы убѣдиться, что даже подъ указкой благотворительнаго комитета русско-еврейскіе переселенцы ведутъ болѣе счастливую и достойную человѣка жизнь, чѣмъ на старой родинѣ.

И на заднемъ планѣ картины вставала, какъ шумный лѣсъ, широкая стремительная, буйная американская жизнь. Рулевому стало холодно. Онъ вспомнилъ свою сѣрую, гонимую, полуголодную жизнь, полную незаслуженныхъ и несмытыхъ обидъ, неумолимый фатумъ, который перекидывалъ и его, какъ щепку, изъ Кишинева въ Вологду, изъ Вологды въ Кишиневъ и, наконецъ, вышвырнулъ его за границу, какъ ненужную ветошь. Душа его сжалась отъ тоски.

«Господи, если бы переродиться мнѣ! — подумалъ онъ. — Истребить въ себѣ старыя привычки, воспоминанія и языкъ и возродиться въ этой широкой и тучной странѣ дерзкимъ и зубастымъ американцемъ, который работаетъ и веселится во всю, сколько хватитъ азарта и силы!..»

Поѣздъ летѣлъ съ сумасшедшей быстротой, въ окнахъ мелькали безчисленные фабричные городки и города, расположенные вдоль этой шумной желѣзнодорожной артеріи; Трентонъ, Нью-Брунсвикъ, Патерсонъ, Елисабетъ, Нью-Аркъ. Потомъ загорѣлись яркіе огни рѣчной пристани въ Джерси-Сити. Поѣздъ въѣхалъ подъ стеклянную крышу огромнаго вокзала и остановился у каменной платформы. Это была большая центральная станція. Два десятка другихъ поѣздовъ одновременно приходили и уходили по разнымъ направленіямъ. Толпа дѣлилась на нѣсколько большихъ потоковъ, которые катились на набережную, къ огромнымъ паровымъ паромамъ, перевозившимъ пассажировъ въ Нью-Іоркъ на другой берегъ рѣки Гудсона. Рулевой перешелъ къ перевозу на Двадцать Третью улицу среди безпорядочно толкавшейся толпы и сталъ дожидаться очередного парома. Передъ его глазами открылось чудное, несравнимое ни съ чѣмъ зрѣлище.

Гудсонъ разстилался прямо у ногъ широкой, черной полосой, которая расширялась въ ночной темнотѣ, какъ большое озеро и слегка рябила у берега., отражая безконечную линію электрическихъ фонарей. Среди этой черной полосы каждую минуту проходили влѣво и вправо огромные пароходы, похожіе на многоэтажные дома и залитые сверху до низу свѣтомъ. Они были наполнены безчисленной человѣческой толпой, которая возвращалась съ загородныхъ гуляній. Всѣ эти люди шумѣли, смѣялись, пѣли и, по американскому обычаю, махали платками, посылая привѣтъ пристани, выступавшей передъ ними изъ мрака. На каждомъ пароходѣ игралъ оркестръ. Они проплывали, какъ большіе очарованные замки, наполненные веселымъ торжествующимъ беззаботнымъ человѣчествомъ. Маленькіе каботажные пароходы проплывали мимо, озабоченно пыхтя и таща за собой флотилію барокъ, растянувшуюся, какъ морской змѣй, и обозначавшуюся въ темнотѣ рядомъ красныхъ фонарей, висѣвшихъ на мачтахъ.

Далеко, на другомъ берегу, можно было различить небольшіе поѣзда городской дороги, пробѣгавшіе высоко въ воздухѣ по сквознымъ рельсамъ.

Электрическіе вагоны, скользившіе по набережной внизу, казались свѣтящимися ящерицами, которыя бѣгутъ по берегу, подскакивая на поворотахъ и разсыпая искры по сторонамъ.

Толпа, ожидавшая паромъ, становилась все гуще и гуще. Все это были прилично одѣтые, увѣренные въ себѣ люди. У каждаго въ рукахъ была свернутая въ трубку газета и въ карманѣ навѣрное звенѣла горсть крупныхъ серебряныхъ долларовъ. И вдругъ среди этой людской массы Рулевой почувствовалъ острый припадокъ тоски по родинѣ. Онъ почувствовалъ, что ему нѣтъ дѣла до этой сытой и самодовольной толпы и что эти люди неспособны прочувствовать его обиды и понять его упованія; онъ почувствовалъ, что здѣсь онъ чужой и что его мѣсто тамъ, за двадцать тысячъ верстъ.