Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

Сережа и Глаша, по уходѣ Вѣры, остались вдвоемъ и долго молчали. Слова Вѣры произвели на Глашу обратное дѣйствіе: все, что говорила сестра, показалось ей противно. Она взглянула на печальное, усталое, озабоченное лицо Сережи, который былъ блѣденъ, и ротъ его сложился въ какую-то скорбную складку, и вдругъ ей стало жаль брата.

— Сережа, — сказала она, — я знаю навѣрно, что хозяйство мама продлится недѣлю, много 10 дней, а потомъ все будетъ стоять расперто, или она будетъ отдавать ключи отъ ящиковъ Марѳѣ и даже кухаркѣ. А кухарка тратитъ много, но мама ни о чемъ понятія не имѣетъ.

— Ты почему знаешь? ты сама ничего не смыслишь! сказалъ Сережа нетерпѣливо, потому что ему было больно, что Глаша осуждала мать.

— Я не понимаю, но присматриваюсь, учусь и спрашиваю у Марьи Дмитріевны и Тани, которыя обѣ хорошія хозяйки. Ты знаешь ли, что мама, заказывая вчера обѣдъ, приказывала подать молодого картофеля — это зимой-то!

— Не можетъ быть, — сказалъ Сережа, — она мнѣ говорила, что закажетъ картофель потому, что это — дешевое блюдо.

— Да, но она прибавила: только молодого, а стараго картофеля я никогда не ѣмъ. Въ Знаменскомъ всегда былъ молодой картофель.

— И то не всегда, — сказалъ Сережа — а дѣйствительно былъ картофель и шпинатъ оранжерейные.

— Кухарка это сказала, а мама отвѣчала съ полной наивностію: ну что жъ, что оранжерейные, я это знаю, купи оранжерейные. Кухарка покачала головою и вышла молча, а въ дѣвичей объяснила, что она даже не знаетъ, въ какихъ оранжереяхъ купить, и что это слишкомъ дорого, а ей даютъ денегъ мало. Она считаетъ, что мама не въ своемъ умѣ.

— Перестань, замолчи, я не люблю слушать, когда ты такъ говоришь о мама! сказалъ Сережа. — Чѣмъ она виновата, что была столь любима отцомъ и мужемъ, что они до житейскаго ее не допускали? Мы обязаны дѣлать то же, не допускать до нея мелочей, дрязгъ и хозяйскихъ заботъ, которыя раздражаютъ и огорчаютъ ее. Не всякій умѣлъ внушить такую любовь, какую внушала мама и отцу, и мужу, и всѣмъ ее окружавшимъ.

— Счастье, — сказала Глаша, — я всегда дивилась.

— Не одно счастіе, но въ ея добротѣ, чувствительности, деликатности нравственной и физической есть обаятельная сила, которая притягиваетъ къ ней сердца всѣхъ. Да, мама добра безмѣрно, золотое у ней сердце, говорилъ папа.

— Все это хорошо, все это прекрасно, но при золотомъ сердцѣ мама, что мы будемъ дѣлать? Папа не оставилъ денегъ, чтобы продолжать держать ее подъ хрустальнымъ, розовымъ колпакомъ. Ты слышалъ, Вѣра требуетъ туалетовъ, мама ей сочувствуетъ, избалованная прислуга хватаетъ деньги и тратитъ ихъ безъ пути. Что дѣлать?

— Я уже давно ищу работы, — сказалъ Сережа.

— Но какой? Не всякая работа намъ годится и мы ей.

Сережа не желалъ ей признаться и сказалъ:

— Я ищу переводовъ, записыванія лекцій, и если возможно найти мѣсто секретаря у богатаго человѣка, я приму это мѣсто.

— Что ты съ ума сошелъ? Секретаремъ, ты, Боръ-Раменскій!

— Не повторяй моего имени, оно опротивѣетъ мнѣ, если станетъ поперекъ всѣхъ моихъ усилій успокоить мать. Самъ я имѣю иныя понятія. Я храню свою честь и, охраняя ее, храню и имя, но работа не срамитъ никого, напротивъ.

— Да, но какая работа? возразила Глаша и задумалась.

Плохо спалось Глашѣ въ эту ночь. Въ умѣ ея бродили мысли, въ сердцѣ проснулись до тѣхъ поръ ей невѣдомыя чувства. Она мало была знакома съ чувствомъ жалости, а теперь несчастный видъ брата, который при матери всегда былъ веселъ и казался беззаботенъ, тронулъ ее и заставилъ сердечно пожалѣть о немъ.

„Бѣдный Сережа!“ думала она. „На то ли его готовили? Онъ исполняетъ завѣтъ отца и брата и бьется одинъ-одинехонекъ, чтобы уберечь и успокоить мать. Отецъ говаривалъ, что у меня есть энергія, а я вотъ съ своей энергіей ничего не сдѣлала путнаго, кромѣ того, что отлично умѣю ссориться съ кухаркой и съ этой противной привередницей и фарисейкой Марѳой! Выгнала бы я ее вонъ, если бы на то была моя воля… да… А Сережа ходилъ просить у ней прощенья, въ угоду матери! Прощенья! тумака бы я дала ей, вотъ что. Однако, что же дѣлать, какъ выйти изъ этихъ тисковъ при малодушіи мама и эгоизмѣ, яромъ эгоизмѣ Вѣры?“

Утромъ, когда Сережа наскоро выпивалъ чашку чаю, уходя въ университетъ, Глаша вошла къ нему.

— Сережа, — сказала она, смущаясь, — я всю ночь думала, что я могу сдѣлать, чтобы быть полезной въ семьѣ. Я умѣю рисовать по атласу, умѣю клеить изъ сушеныхъ цвѣтовъ абажуры, умѣю дѣлать красивыя ширмы изъ ситцу; мои ширмы издали не отличить никому отъ вставного дерева, marqueterie. Я бы охотно сѣла за дѣло, если бы могла продать.

Она покраснѣла, какъ піонъ, и живо прибавила:

— Только съ условіемъ, съ непремѣннымъ условіемъ, чтобы никто, никто не зналъ, ни одна живая душа, ни Вѣра, ни Соня… Соня! ни за что не хочу!

Сережа взялъ руку сестры.

— Глашенька, — сказалъ онъ ласково, — я никому не скажу, но развѣ работать для семьи не почтенно?

— Ну, нѣтъ! Пожалуйста! Пожалуйста! Я не хочу слышать резонерства, разглаголаній, — сказала Глаша отрывисто и сурово, ибо стыдилась и своего рѣшенія и ласки брата, не желая показать, что она ей пріятна и ее тронула. — Это все понятія Степана Михайловича: онъ семинаристъ!

— Такъ что же? Умный, образованный и благородный человѣкъ, намъ всѣмъ другъ вѣрный.

— Конечно, объ этомъ я не спорю, но онъ не нашего круга и въ этомъ ничего не смыслитъ.

— Но я…

— Э! Сережа, брось! Вѣдь ты не убѣдишь меня! Твой голосъ, въ этомъ случаѣ, голосъ въ пустынѣ. Дай мнѣ честное слово, что никому, ни единой душѣ, не скажешь, но постараешься въ магазинахъ найти покупщиковъ — и я сяду за работу. Вѣдь мнѣ это не легко.

— Вотъ Ваня и былъ правъ, — сказалъ Сережа съ радостію, — онъ сказалъ мнѣ однажды: у Глаши много ума и силы.

— А папа прибавилъ: „Глаша изъ бѣды въ силахъ выбраться“. Это мнѣ Таня повторила. Ну, вотъ! Большей бѣды быть не можетъ, какъ наши двѣ бѣды: мама — экономка, Вѣра — модная барышня. При нашихъ-то деньгахъ! Онѣ вдвоемъ могутъ постараться и разорятъ и большое состояніе, дай имъ только волю.

Глаша засмѣялась, но уже безъ досады. Мысль, что она сама можетъ хотя отчасти измѣнить денежное положеніе семейства, льстила ея самолюбію, но Сережѣ не понравились ни тонъ ея ни слова ея. Его задѣли за сердце и ея шутки и ея смѣхъ, но на этотъ разъ онъ почелъ лучшимъ смолчать. Онъ понялъ, что Глаша входитъ на хорошую дорогу и не хотѣлъ отталкивать отъ себя сестру, безпрестанно осуждая ее. Уже нѣсколько разъ и Таня и Соня просили его быть ласковѣе съ Глашей, увѣряя его, что она сдѣлалась податливѣе и добрѣе. Онъ сказалъ сестрѣ, что пойдетъ по магазинамъ просить заказовъ на столики, вѣера, ширмы и прочія работы въ томъ же родѣ, и самъ принялъ намѣреніе найти уроки за какую бы то плату ни было.