Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

Изъ кабинета раздавался громкій и раздражительный голосъ Ракитина.

— Я даю тебѣ мое слово, что ты отъ меня не получишь ни копейки больше. Вчера я заплатилъ все сполна, все, о чемъ зналъ, но если есть еще долги, признавайся сейчасъ, ибо впредь я не заплачу ни гроша.

— Но, папа, у меня денегъ нехватаетъ; при моемъ положеніи я не могу тратить такъ мало. Мое жалованье ничтожно.

— Какое положеніе? воскликнулъ Ракитинъ запальчиво. — Какое? Я желаю знать!

— Я сынъ милліонера и могу потягаться съ любымъ вельможей и аристократомъ. У нихъ имя, у меня деньги, по-моему это лучше и важнѣе. Но при деньгахъ необходима и затрата.

— Во-первыхъ, деньги не твои, а мои, и нажиты моимъ трудомъ; во-вторыхъ, въ твои лѣта…

— Что жъ? Я — совершеннолѣтній, могу позволить себѣ всѣ удовольствія, а они стоятъ дорого. Катанья, ужины, театры — все обрывается на мнѣ. Поѣдемъ въ складчину, а заплачу я, да еще норовятъ взять взаймы и берутъ — сказалъ Анатоль гордо и негодуя.

— Это показываетъ, съ какими ты людьми сошелся. Стало-быть, это — стадо негодяевъ и тунеядцевъ. Притомъ тебѣ надо учиться, а не пропадать по цѣлымъ вечерамъ въ очень плохомъ обществѣ.

— Да я учусь, но не могу же я жить безъ удовольствій! Я привыкъ къ нимъ и въ деревнѣ, и ты самъ говорилъ, что желаешь, чтобы я веселился. Я былъ воспитанъ въ роскоши и съ твоими доходами…

— Я не хочу давать тебѣ больше, чѣмъ назначилъ, — я даю довольно.

— Стало-быть это твой капризъ.

— Нѣтъ, а только разумъ. Я нажилъ и не хочу, чтобы ты съ ранней молодости расточалъ то, что нажито моимъ трудомъ. Притомъ излишекъ удовольствій предосудителенъ, а у меня жена и другія дѣти. Я не могу позволить одному сыну проживать безъ пути то, что должно принадлежалъ другимъ.

— Я не виноватъ, что домъ нашъ и хозяйство стоитъ такихъ огромныхъ суммъ. Не ты ли говорилъ всегда, что нажилъ для нашего удовольствія.

— Но не для разоренья, — этого я не потерплю.

Анатоль улыбнулся.

— Лишняя тысяча не разоритъ тебя. Что тебѣ значитъ накинуть тысячу, другую…

— Ничего не значитъ, но я не хочу. Это противно моимъ правиламъ. Я сказалъ уже, что я даю достаточно, и если ты надѣлаешь долговъ, — я удалю тебя изъ Москвы. Слышишь? Слово мое крѣпко.

— Какъ хочешь, воля твоя, не пришлось бы пожалѣть о крѣпкомъ словѣ, — сказалъ Анатоль сердито и вышелъ изъ кабинета отца.

Увидя Сережу, стоявшаго въ концѣ залы, онъ подошелъ къ нему и поздоровался съ нимъ.

— Вотъ и ты! воскликнулъ Анатоль, напуская на себя веселость, которая давно его покинула: — насилу пришелъ. Тебя совсѣмъ не видно! Погрязъ въ книгахъ и въ домашнихъ дрязгахъ. Я слышалъ — у васъ идетъ неурядица!

— Какая? спросилъ Сережа гордо: — у насъ нѣтъ никакой неурядицы, а есть большое горе и полное разореніе; но мы не жалуемся и переносимъ и то и другое, какъ слѣдуетъ Боръ-Раменскимъ.

Анатоль улыбнулся насмѣшливо и вышелъ изъ залы уже совсѣмъ разсерженный.

— Сергѣй Антоновичъ, это вы! воскликнулъ Ракитинъ, показываясь изъ своего кабинета: — что такъ рано? За дѣломъ? Прошу сюда, садитесь. Чѣмъ могу служить?

— Я пришелъ, — сказалъ Сережа, блѣднѣя, — съ тяжкимъ для меня спросомъ. Двѣ недѣли тому назадъ я имѣлъ неосторожность и заносчивость сказать вамъ, что я не желаю брать у васъ денегъ, но теперь…

Ракитинъ прервалъ его.

— Вамъ они нужны! Умоляю васъ, не стѣсняйтесь, — я веду дѣла аккуратно и не проживаю всѣхъ своихъ доходовъ. Притомъ я еще вамъ долженъ небольшую сумму. Я знаю, что вы лично, не тратите ничего лишняго; жена говорила мнѣ, что у васъ встревожены тѣмъ, что Серафима Павловна по своей непрактичности неразсчетлива, но вѣдь это пустяки. Сочтемся. Вѣдь дѣло идетъ не о суммахъ, а о сотнѣ, другой — это бездѣлица.

Сережа чувствовалъ себя униженнымъ; въ немъ чувство стыда боролось съ чувствомъ благодарности къ этому доброму, великодушному человѣку.

— Помните волю отца, — продолжалъ Ракитинъ, будто угадывая мысли Сережи: — онъ мнѣ поручилъ все семейство. Вы сами уже почти совершеннолѣтній молодой человѣкъ, изъ опеки вышли, но ваши сестры и мать останутся подъ моей опекой: я принялъ на себя эту обязанность и свято исполню ее. Вы, лично ничѣмъ мнѣ не обязаны.

— Я знаю, чѣмъ я вамъ обязанъ и все мое семейство. Одна мать моя, совершенное дитя въ практической жизни, ничего не подозрѣваетъ.

— И оставьте ее въ этомъ невѣдѣніи, для нея это лучше. А теперь пойдемте пить чай въ кабинетъ жены. И она и Соня будутъ рады васъ видѣть. Насчетъ дѣлъ успокойтесь — все будетъ сдѣлано.

Сережа отказался отъ чая и простился. Ему было не подъ силу говорить даже и съ Соней. Онъ пошелъ въ университетъ. Снѣгъ валилъ хлопьями и залѣплялъ глаза, но Сережа не обращалъ ни малѣйшаго вниманія на погоду. Онъ шагалъ быстро и мысленно твердилъ:

— Надо выйти изъ этого положенія, что-либо предпринять… Но что? А какъ прійти домой? Съ чѣмъ? Въ домѣ ни копейки, ни единой! Ракитинъ сказалъ, что деньги будутъ, но когда? Завтра, послѣзавтра? Богатые люди не знаютъ, что иногда три, четыре рубля нужнѣе въ данную минуту, чѣмъ для нихъ тысячи въ концѣ мѣсяца. Безъ гроша можно сидѣть и два, и три дня, и недѣлю, но только мнѣ и Глашѣ, а что сказать мама? Спроситъ, скажу подождите, будутъ, а она или разсердится, или испугается, если кухарка пристанетъ къ ней. Бѣдная мама! Оставленная, жалкая, несвѣдущая! Бѣдная мама!

Съ этими мыслями, несчастный Сережа, ибо онъ истинно былъ несчастливъ, вошелъ въ университетъ. Одна лекція уже окончилась, другая еще не началась; студенты толпились въ коридорахъ, и отъ говора ихъ стоялъ гулъ. Сережа пробирался между ними, раздумывая, къ кому обратиться, когда съ нимъ встрѣтился студентъ Вознесенскій, человѣкъ лѣтъ 24, умный, трудолюбивый, бѣдный и постоянно бѣгавшій по урокамъ, проходившій пѣшкомъ, не жалуясь, огромныя пространства Москвы; онъ былъ добръ, но рѣзокъ, молодчина ростомъ, дурнолицый и угловатый.

— Вознесенскій, — сказалъ Сережа, отводя его въ сторону, — не можете ли вы оказать мнѣ одолженіе.

— Какое, батенька? Куда ужъ, кажется, мнѣ, Вознесенскому, одолжать Боръ-Раменскаго, дюка и пэра! сказалъ онъ не безъ насмѣшки.

— Не смѣйтесь, — отвѣчалъ Сережа, котораго шутка Вознесенскаго затронула и который подавилъ въ себѣ горькое чувство и смирилъ гордость свою, насколько хватило его силы, — я въ очень трудномъ положеніи, мнѣ надо заработать денегъ.

Вознесенскій взглянулъ на него съ удивленіемъ и сказалъ смѣясь.

— Барская фантазія, право! Продулись въ карты что ли? Пожалуй, еще на честное слово? Бываетъ!

— Я въ карты не играю, — сказалъ Сережа холодно, — а прошу, такъ какъ у васъ много знакомыхъ, нѣтъ ли кого, кому надо составить лекцію, нѣтъ ли перевода, или, наконецъ, написать сочиненіе для кого-нибудь.