Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

— Тысяча рублей! сказалъ Сережа Глашѣ: — возьми и прибери ихъ на черный день. Я не увѣренъ въ этомъ заливномъ лугѣ. Это тотъ, что у мельницы; но, купивъ Знаменское, онъ вѣрно купилъ и этотъ лугъ! Теперь не время объ этомъ думать, со временемъ все узнаю и изъ всѣхъ силъ буду работать, чтобы отдать, заплатить…

— Степанъ Михайловичъ говорилъ, будто мельница продавалась отдѣльно, — сказала Глаша.

— Дай Богъ. Но сколько отдать мамѣ? Всѣ нельзя.

— Чѣмъ меньше, тѣмъ лучше, — сказала Глаша рѣшительно. — Она счета не знаетъ. Дай сто рублей.

— Мама, — сказала Глаша, входя къ матери и напуская на себя, по примѣру брата, беззаботный и веселый видъ, — Сережа очень занятъ, записываетъ лекцію; онъ сказалъ, что у васъ не хватило денегъ и пока прислалъ сто рублей.

— Какъ сто? Только сто? сказала Серафима Павловна, подымая голову съ работы: она вышивала гладью по атласу дивные, выпуклымъ швомъ, цвѣты, и передъ ней лежала масса шелковъ, стоившихъ очень дорого.

— Мама, это большія деньги для нашего маленькаго хозяйства. Я хотѣла просить васъ, когда вы заняты, позволить мнѣ заняться хозяйствомъ.

— Но ты ничего не смыслишь.

— Буду учиться, мама!

— Ну, хорошо, увидимъ!

— Васъ и теперь кухарка ждетъ; вы вышиваете, не пойти ли мнѣ выдать провизію, зачѣмъ вамъ безпокоиться?

— Что жъ, пожалуй, если тебѣ хочется, если тебя, дурочку мою, это забавляетъ.

Она протянула ей ключи съ серебрянымъ крючкомъ и опять принялась шить съ увлеченіемъ.

— Зинаида! Соня! какъ я рада, привѣтствовала Серафима Павловна, которая очень скучала особенно по вечерамъ, пріѣхавшихъ Ракитиныхъ, — Соня, ты любишь конфеты, Глаша, пошли сейчасъ къ Люке, да захвати кіевскихъ конфетъ на Мясницкой; пошли на извозчикѣ, поскорѣе; кстати, пусть заѣдетъ, пошли Марѳу къ Слоеву за виноградомъ и фруктами.

Она протянула Глашѣ сторублевую ассигнацію.

— Глаша, Глаша! окликнула она уходившую дочь: — пусть ужъ, кстати, Марѳа заѣдетъ въ магазинъ и возьметъ заказанный мною недѣлю назадъ гребень съ черными бусами, знаешь, французскія бусы, кажется, стоитъ рублей десять.

Глаша молча вышла изъ комнаты. Вечеръ прошелъ очень пріятно. Серафима Павловна была въ духѣ и много разговаривала, на этотъ разъ не вспоминая о своемъ горѣ.

На другой день Глаша вмѣсто матери выдавала провизію.

— Слушай, — сказала она кухаркѣ, — я просмотрѣла твою расходную книжку: ты ужасно много потратила и денегъ и провизіи. Мы столько тратить не въ состояніи.

— Ея превосходительство знаютъ; онѣ и провизію и деньги выдавали сами.

— Мать отдала мнѣ все хозяйство, — я буду выдавать и расходъ держать.

— Какъ вамъ будетъ угодно, это все единственно, — отвѣчала кухарка.

Всякій день Глаша входила къ матери и спрашивала, что ей угодно къ обѣду. Такъ дѣла шли около недѣли, но вдругъ явилась кухарка и требовала, чтобы ее допустили говорить съ генеральшей. Няня Дарья Дмитріевна отвѣчала что барыня занята, но барышня выслушаетъ и прикажетъ, такъ какъ она всѣмъ занимается.

Кухаркѣ именно это и не нравилось. Она стояла на мѣстѣ, переступала съ ноги на ногу и наконецъ сказала:

— Я ужъ лучше уйду, увольте.

— Что жъ, — сказала няня, — вольному — воля. Поди готовь обѣдъ, а вечеромъ приди за расчетомъ.

Кухарка стояла.

— Что жъ ты? иди съ Богомъ, — сказала няня.

— Да какъ же такъ-то: служила служила, а теперь поди вонъ, — сказала кухарка, поднявъ голосъ.

— Ты сама желаешь; мы тебя не гонимъ сейчасъ. Найди себѣ мѣсто, а мы поищемъ другую.

— Да я къ самой, къ генеральшѣ, я ими оченно довольна, а при новыхъ порядкахъ, съ молодой барышней… требуютъ, да…

— Ну, ты это оставь, — прервала ее няня, — тебѣ сказано толкомъ: хозяйствомъ занимается барышня. Поди себѣ; иди же.

— Да я къ самой генеральшѣ…

Кухарка подняла голосъ нотой выше.

— Няня, что такое? Что случилось? спросила Вѣра, выходя изъ своей комнаты.

— Барышня, ваше превосходительство! уже почти заголосила кухарка: — извольте выслушать. Я желаю говорить съ генеральшей, а меня не допускаютъ.

— Няня, почему? спросила Вѣра.

Кухарка заговорила бойко.

— Говорятъ хозяйка теперь меньшая барышня; отъ генеральши я этого не слыхала, а разсудила я моимъ глупымъ разумомъ, что если генеральша отступилась, то либо старшенькой дочкѣ, либо Марѳѣ Терентьевнѣ предоставятъ… Глафиру Антоновну, почитай, дитёй назвать можно, что онѣ смыслятъ, а туда же мудрятъ.

Въ эту минуту вошла Глаша.

— Что здѣсь за комитетъ? спросила она насмѣшливо и досадливо, смекнувъ въ чемъ дѣло.

И Вѣра и кухарка заговорили въ два голоса, кухарка перешла къ слезамъ и причитаньямъ. Глаша разозлилась.

— Убирайся вонъ! закричала она на кухарку: — ты получишь расчетъ нынче вечеромъ. — Вѣра, — обратилась она къ сестрѣ по-французски, — не путайся въ эти дѣла; ты хозяйствомъ заняться не умѣешь и не желаешь, такъ оставь же Сережу и меня выносить непріятности и заботы.

— Однако, хозяйка мама, а не ты съ братомъ, — сказала Вѣра, холодно и съ неудовольствіемъ.

— Конечно, мама, но мы вмѣсто нея; вѣдь ты знаешь, что мама не понимаетъ ничего въ этомъ, вотъ мы и взялись. Не завидуй, это не синекура.

— Ужъ вовсе не завидую и одного желаю: выбраться отсюда, — пробормотала Вѣра, уходя.

— Ужъ далъ бы Богъ скорѣе, — сказала запальчиво ей вслѣдъ Глаша.

За обѣдомъ подали жаренаго цыпленка въ какомъ-то соусѣ и поставили его передъ Серафимой Павловной, а всѣмъ другимъ, — ибо и няня Дарья Дмитріевна обѣдала за столомъ съ тѣхъ поръ, какъ Боръ-Раменскіе выѣхали изъ Знаменскаго, подали битки. Серафима Павловна замѣтила это нововведеніе и спросила:

— Что это за выдумка? Отчего мнѣ готовятъ особенно.

— Намъ все равно, что ни ѣсть, — сказала Глаша, — а вы приказали цыплятъ; они же теперь очень дороги, и на всѣхъ насъ пришлось бы купить нѣсколько штукъ; насъ, считая Марѳу, которая ѣстъ со стола, шестеро, вѣдь это по малой мѣрѣ четыре цыпленка.

— Ну, полно, это гроши, — сказала Серафима Павловна.

— Но гроши въ хозяйствѣ — рубли, милая мама. Кушайте на здоровье; а мы и битки съѣдимъ. Посмотрите, съ какимъ аппетитомъ мы уничтожаемъ битки, — сказала Глаша.

— Терпѣть не могу, чтобы мнѣ подавали то, чего не даютъ другимъ, — это мѣщанство… или скряжничество.

— Но вы и такъ ничего не кушаете, мама, — вступился Сережа, — жаль смотрѣть, какъ вы повернете вилкой разъ, другой — и довольно. Кушайте, голубушка, а о насъ не думайте. У насъ аппетитъ волчій, молодой.

— А вотъ и Вѣра не кушаетъ, — сказала Серафима Павловна, видя что дочь отодвинула тарелку.

— Я битковъ терпѣть не могу и въ ротъ ихъ не беру, а съ тѣхъ поръ, какъ Глаша стала хозяйкой, она закормила насъ этой мазаной говядиной. Отвратительно!