Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

— Мама говоритъ правду, — замѣтилъ Сережа, уходя, — что ты взяла привычку говорить вульгарно. Вотъ и теперь: промежъ себя, по-русски говорятъ: между собою.

— Да отвяжись! воскликнула Глаша: — какой ты невыносимый педантъ!

Сережа, махнувъ рукою, вышелъ и возвратился.

— Смотри же, чтобы мама была спокойна и довольна, — сказалъ онъ.

— Я куплю ей шелковъ, займется вышиваньемъ и своего фарисея Марѳу забудетъ, — сказала Глаша.

— Не выношу я твоего противнаго тона! сказалъ съ до садой Сережа и ушелъ.

Вечеромъ пріѣхала Соня. Она была весела и, по обыкновенію, разговорчива и съ удовольствіемъ разсказала Глашѣ что у нихъ въ домѣ устраиваются вечеринки, подъ предлогомъ танцовальныхъ уроковъ, и утренники съ рисовальными классами. Вечерами будутъ съѣзжаться дѣвочки-подростки и мальчики танцовать, а утрами только дѣвицы, особенно любящія рисованіе. Она прибавила, что разсчитываетъ на Глашу и Сережу.

— Я ужъ не дитя, — сказалъ Сережа, — танцую кое-какъ, и учиться танцовать мнѣ поздно, да и времени нѣтъ. Глаша — дѣло другое: ей надо выучиться танцовать хорошо — это ваше дѣвичье дѣло.

— Но, Сережа, — сказала Соня, — вѣдь это не столько танцклассъ, какъ вечеринка, и у насъ будутъ съѣзжаться не дѣти, а молодые люди почти вашихъ лѣтъ. Многіе изъ нихъ студенты, какъ и вы.

— Мнѣ некогда, — сказалъ Сережа.

— Но вечеромъ, — возразила Соня, — послѣ серіозныхъ занятій это — развлеченіе.

— Ужъ мнѣ не до развлеченій, — сказалъ Сережа досадуя.

— Что такое? вступилась въ разговоръ Серафима Павловна и, узнавъ въ чемъ дѣло, сказала:

— Пустяки, Сережа, пустяки. Я нахожу, что всякая дѣвушка непремѣнно умѣетъ танцовать и, конечно, любитъ танцы; это ужъ нашъ женскій даръ и вкусъ отъ природы; десять уроковъ — и дѣвушка, кромѣ нелѣпыхъ и неуклюжихъ, выучится танцовать отлично. А вотъ мальчики — дѣло другое: ихъ надо учить и учить. Молодой человѣкъ, не умѣющій танцовать, въ обществѣ не имѣетъ ни мѣста ни вѣса. На что онъ нуженъ, если и круга вальса сдѣлать не умѣетъ?

— Что это, мама, — сказалъ Сережа съ упрекомъ, — стало-быть, нельзя быть пріятнымъ въ обществѣ, если не умѣешь или не хочешь прыгать.

— Это не совсѣмъ такъ, — сказала Зинаида Львовна, — мѣсто въ обществѣ займетъ и нетанцующій, но я согласна, что въ юности надо танцовать и хорошо, потому что все, что мы дѣлаемъ, должно быть хорошо сдѣлано. Молодой человѣкъ, который и говоритъ мило и танцуетъ ловко, очень любимъ въ обществѣ.

— Богъ съ нимъ, съ обществомъ, — сказалъ Сережа.

— Напрасно такъ презрительно. Что такое общество? Собраніе людей одного круга. Нельзя же жить одному, какъ въ пустынѣ, — сказала Зинаида Львовна.

— Сережа говоритъ вздоръ, — сказала Серафима Павловна настойчиво. — Я хочу, чтобы ты танцовалъ, и принимаю за тебя приглашеніе Сони на ея вечеринки.

Сережа молчалъ.

— Слышишь, Сережа, — сказала Серафима Павловна рѣшительно, — я этого хочу.

— Слышу, мама, — отвѣтилъ онъ недовольнымъ тономъ и съ нетерпѣніемъ, — но я, право, такъ занятъ, что я не знаю, найду ли время… И дѣлъ у меня по горло…

Мать взглянула на него и покраснѣла отъ досады.

— Я не хочу, — сказала она сердито, — чтобы вы, всякій, дѣлали все по-своему. Какія это твои дѣла? Былъ въ университетѣ утромъ, а вечеромъ свободенъ. Вы взяли, и ты и сестры, привычку противорѣчить мнѣ во всемъ и отвѣчать мнѣ не такъ, какъ слѣдуетъ. Если бы видѣлъ и слышалъ все это мой… мой…

Она утерла влажные глаза платкомъ.

Соня, сконфуженная, молчала и посмотрѣла на Сережу; онъ тотчасъ всталъ и подошелъ къ матери.

— Мама, милая, простите, я всегда сдѣлаю вамъ угодное, не огорчайтесь только…

Соня ужъ стояла у кресла Серафимы Павловны.

— Васъ, тетя моя милая (она такъ стала называть Серафиму Павловну послѣ смерти адмирала, котораго звала дядей), зацѣловать надо, чтобы вы насъ не журили. Какъ будто вы не знаете, что ваше слово — законъ, не только вашимъ дѣтямъ, но и мнѣ. Когда начнутся уроки рисованія, я пріѣду за вами; вы такъ прелестно рисуете по атласу, что я хочу начать рисовать ширмы подъ вашимъ руководствомъ.

— Да, — сказала Зинаида Львовна, — мы вчера любовались ширмами у старушки Остроградской, ей подарила ихъ ея племянница.

— Шитыя или рисованныя? спросила Серафима Павловна, позабывъ свою досаду.

— Сперва нарисованы, а потомъ вышиты.

— Да, я эту работу знаю, но выходитъ еще лучше, когда…

И Серафима Павловна съ увлеченіемъ стала объяснять, какъ надо шить, чтобы цвѣты были выпуклы; она была мастерица во всѣхъ рукодѣліяхъ и любила дѣлиться своимъ искусствомъ. Соня, видя, что Серафима Павловна увлеклась, оставила ее съ Зинаидой Львовной и ускользнула въ гостиную. Тамъ въ углу, въ полупотемкахъ сидѣлъ Сережа. Соня сѣла подлѣ него.

— Сережа, — сказала она ласково, — простите меня, я не могла предвидѣть, что мое приглашеніе поведетъ къ непріятной для васъ сценѣ. Я не полагала, что вамъ не захочется провести вечеръ у насъ и одинъ разъ въ недѣлю немного потанцовать.

— Мнѣ не до танцевъ, — сказалъ онъ отрывисто. — Заботъ множество, не знаю, какъ справиться, а тутъ еще хозяйскія дрязги, и въ довершеніе всего мама недовольна и сердится. Уроки танцованія? Какіе мнѣ уроки танцованія, я ужъ и такъ пляшу шибко и не подъ веселую музыку.

— Потерпите, Сережа. Вчера мама говорила, что, когда великое горе сразитъ человѣка, онъ бываетъ имъ пришибленъ, а когда оправляется отъ удара, то дѣлается раздражителенъ. Это просто нервное разстройство. Вотъ это самое теперь испытываетъ ваша мать.

— Я давно уже вижу, — сказалъ Сережа, — что ея характеръ совсѣмъ измѣнился. Она сдѣлалась обидчива, взыскательна и часто деспотична и никакихъ объясненій и причинъ не принимаетъ къ свѣдѣнію. Не знаю, какъ быть, какъ жить.

— Надо себя сломить; вѣдь вы любите мать, и ради этой любви надо выносить ея требовательность съ лаской и покорностію.

— Какъ мнѣ не любить ея! Она у меня одна осталась, и отецъ завѣщалъ мнѣ хранить ее и угождать ей.

— Ну вотъ! А что вы одни, я не согласна, у васъ послѣ матери — сестры…

— Да, но съ ними ладить трудно. Глаша порывиста: то нѣжна, то строптива, а случается вдругъ зарвется, какъ лошадь съ норовомъ.

— Ахъ, нѣтъ! Какъ можно! Не хорошо такъ говорить…

— Я хотѣлъ только сказать, что она нетерпѣлива и упряма; а Вѣра и того хуже: холодна, ко всему семейному безучастна и оставитъ всѣхъ насъ съ радостію, лишь бы скорѣе выйти отсюда. Она никого не любитъ. Былъ… одинъ… всѣхъ любилъ… Ваня! Ваня!

Въ голосѣ Сережи слышались подавляемыя слезы.

— Ваня просилъ и меня, — сказала Соня тихо, — любить Глашу. Онъ говорилъ, что у Глаши дурной характеръ, но горячее сердце; онъ просилъ любить и вашу мать вдвое, за него, который ушелъ. Онъ звалъ меня меньшой сестренкой, и я такой хочу остаться и для васъ и возьму часть вашихъ заботъ на себя. Вашъ отецъ любилъ меня — я членъ вашей семьи, не забывайте этого.