Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

— Милая! Мама милая, что случилось? воскликнулъ онъ, обнимая ее. — Кто огорчилъ васъ? О чемъ, милая, вы такъ горько плачете?

Она не отвѣчала. Онъ сталъ передъ ней на колѣни и взялъ одну изъ ея рукъ.

— Мамаша милая, скажите, что съ вами?

Она обвила его рукою за шею и проговорила сквозь слезы:

— Одна я осталась, одна! Не къ кому итти, некому сказать!

— Что вы, мама! А я? Я всегда тутъ и всегда сдѣлаю, что вы прикажете. На край свѣта пойду, чтобы угодить вамъ; нѣтъ, мама, голубушка, пока я живъ, — вы не однѣ. Только скажите, что вамъ угодно.

— Такъ на край свѣта пойдешь, — сказала она, отнимая руку отъ глазъ и улыбаясь ему сквозь слезы, какъ она когда-то имѣла обыкновеніе улыбаться мужу, ибо сердце ея внезапно растаяло отъ ласковыхъ словъ сына, — такъ на край свѣта пойдешь? Нѣтъ, я не пущу тебя, а привяжу вотъ тутъ, подлѣ себя, на веревочку. Мальчикъ ты мой! Но гдѣ ты былъ такъ долго? Гдѣ болтался? Лекціи давно окончились.

— Я, мама, былъ по дѣламъ.

— Какія это твои дѣла? сказала она серіознѣе.

Онъ не хотѣлъ ни сказать ей правды, ни еще менѣе солгать и повернулъ разговоръ въ другую сторону.

— Я былъ у Ракитиныхъ. Соня отыскала намъ хорошаго повара, вмѣсто нашей кухарки, которая готовитъ и дурно и дорого. Поваръ знающій, искалъ мѣсто, гдѣ бы дѣла было немного; если вы прикажете, я возьму его.

— Вотъ теперь ты заговорилъ какъ слѣдуетъ, а зачѣмъ вчера ты и Глаша гнали моихъ вѣрныхъ слугъ? (Серафима Павловна упорствовала, употребляя множественное число.) Безъ моего вѣдома распоряжались въ моемъ домѣ!

— Но кого же мы гнали, мама?

— Марѳу; она оставаться не хочетъ при новыхъ порядкахъ, — заговорила Серафима Павловна, опять приходя въ раздраженіе, — а я тебѣ объявляю, что новыхъ порядковъ не хочу, и рѣшительно не позволяю Глашѣ заниматься хозяйствомъ. Это не ея дѣло; изъ этого выходятъ только ссоры, смуты и дрязги. Марѳу я теряю, и какъ останусь безъ нея — ума не приложу. Вѣра одна, надо ей честь отдать, ни во что не вступается и никого не мутитъ. А вы наоборотъ, ты и Глаша, сами молодешеньки и хотите командовать пожилыми… Ну, что жъ ты молчишь?

— Никѣмъ я не желалъ командовать и никого гнать, — сказалъ Сережа, сознавая, что слова напрасны, отчего тонъ его сталъ печаленъ: — я желаю только, чтобы вы были покойны и по мѣрѣ возможности счастливы.

Услышавъ это слово, Серафима Павловна со слезами на глазахъ воскликнула:

— Молчи! Молчи! Никогда!

И опять Сережа обнялъ мать и цѣловалъ ея руки. Они успокоилась.

— Помни же, что я говорю: если Марѳа уйдетъ, — а я думаю, что она уйдетъ: такъ она вами обижена, — я все-таки хозяйство Глашѣ не отдамъ, а тебя прошу и приказываю тебѣ не брать тона хозяина и повелителя. Вотъ еще выискался патріархъ! Молодъ! Слышишь?

— Слышу, мама, и постараюсь все дѣлать, какъ вамъ угодно.

Сережа вышелъ отъ матери и нашелъ Глашу въ каморкѣ Дарьи Дмитріевны, гдѣ она частенько сиживала, когда Таня уѣзжала въ деревню. Няня и Глаша очень сблизились со времени несчастій Боръ-Раменскихъ. Теперь няня, сидя у окна, вязала чулки Глашѣ и носки Сережѣ, говоря, что это вдвое дешевле; а Глаша сидѣла на низкомъ, когда-то дѣтскомъ стульчикѣ и читала книгу.

— Что здѣсь случилось? спросилъ Сережа взволнованно. — Я нашелъ маму въ слезахъ.

— Въ слезахъ! воскликнула Глаша съ удивленіемъ.

— Ты бы не удивлялась, — сказалъ Сережа съ укоромъ, — если бы сидѣла побольше съ мамой и развлекала бы ее.

— Это не въ моей власти. Мама почти никогда не говоритъ съ нами; мнѣ иногда кажется, что ей непріятно насъ видѣть.

— Можетъ-быть, она сожалѣетъ о тѣхъ, которыхъ потеряла, а наше дѣло — не показывать вида, что мы это замѣтили, и не оставлять ее одну. Мама сказала мнѣ, что Марѳа уходитъ. Ее это разстроило. Надо просить Марѳу остаться, — прибавилъ Сережа настойчиво.

— Ужъ не я пойду ее упрашивать, — сказала Глаша также настойчиво.

— Она не останется, дѣти, — вмѣшалась няня: — она давно уже сбирается уйти и жить со своей богатой сестрой, которая недавно овдовѣла.

— Она у насъ нажилась, а мы разорились — она уходитъ: все въ порядкѣ, — сказала Глаша насмѣшливо.

— Но что же дѣлать? спросилъ Сережа. — Мама желаетъ… она мнѣ сказала…

— Да полно, Сережа, не будь педантомъ. Мало ли, что мама сказала, если невозможно!..

— Но я далъ слово во всемъ повиноваться матери.

— Такъ силкомъ запри Марѳу въ чуланъ и не выпускай ее, — сказала Глаша съ досадой.

— Дѣти, полноте, и такъ заботъ полонъ ротъ, недостатки да печали, а вы еще между собою пререкаетесь, вмѣсто того, чтобы помогать другъ другу.

— Но что же дѣлать, няня? спросилъ Сережа.

— Дѣлайте, какъ вашъ покойникъ-отецъ, — сказала няня. — Никогда не сопротивляйтесь ей, особенно на первыхъ порахъ, скажите: какъ ей угодно, такъ и будетъ, а потомъ мало-по-малу… Ужъ онѣ такія и такъ пріобыкли съ покойникомъ, съ адмираломъ, а теперь дѣтки должны такъ же. Вѣдь онѣ, Серафима Павловна, добры чрезмѣрно и любятъ всѣхъ горячо, но малодушливы!

— Что ты, няня! воскликнулъ Сережа, негодуя.

— Правда, няня! воскликнула Глаша одобрительно и въ одинъ голосъ съ братомъ.

— Что жъ, — продолжала няня благодушно, — всяко бываетъ! Одинъ разумомъ и духомъ силенъ, а другой духомъ слабъ; одинъ нравомъ крутъ, а другой мягокъ, а передъ Богомъ одно хорошо: любовь и милосердіе. За милосердіе и любовь благодать Божія. А что малодушливы… то грѣхъ небольшой. Вотъ такъ-то, по моему глупому разуму.

— Именно, няня, у мамы любовь и доброта ангельскія, — сказалъ Сережа.

— А что до хозяйства, — продолжала няня, — ты мать ублажи. Я возьму хозяйство на себя.

— Гдѣ же тебѣ въ твои лѣта? закричала Глаша: — ты и въ погребъ сойти не можешь.

— Пошлемъ повара, котораго Ракитинская барышня отыскала; она говоритъ, что онъ старичокъ честный. Золотая барышня Софья Сидоровна! все-то придумаетъ, обо всемъ печется. Провизію тоже я сама выдавать буду, — это я разумѣю, а записывать, считать, обѣдъ заказывать и расходъ повѣрять будетъ Глашенька.

— Но мама не хочетъ, чтобы Глаша хозяйничала, — сказалъ Сережа настойчиво.

— Заладилъ свое! воскликнула Глаша съ досадой. — Ты какъ Марѳа: та твердитъ: „увольте“, а ты — „мама не приказала“. Надоѣли до смерти! Не хочешь, чтобы я помогала нянѣ, — бери все на себя и хозяйничай.

— И радъ бы, — сказалъ Сережа серіозно, — да не могу: занятъ по горло, съ утра и до вечера.

— Такъ и оставь насъ: няня и я, мы все устроимъ.

— Только съ условіемъ, чтобы мама была довольна и спокойна.

— И что это — что ты себѣ одному присвоилъ нашу мать, — сказала Глаша съ досадой, — точно она твоя собственность!

— Я самъ ея собственность, — сказалъ Сережа, — и пусть она распоряжается мною, какъ ей вздумается.

— Ну, убирайся во-свояси и оставь меня и няню все устроить промежъ себя.