Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

— Вѣра, возьми половину цыпленка. Глаша, я этого не хочу, слышишь? Что всѣмъ, то и мнѣ, — сказала Серафима Павловна.

Вѣра взяла цыпленка и, кушая его, сказала:

— Отлично изжарено, жаль разстаться съ такой кухаркой.

— Зачѣмъ? Я ее не отпускаю, — возразила Серафима Павловна.

— Она хочетъ уходить, — вступилась Глаша, сверкнувъ своими черными глазами на Вѣру: — она расходчица и, видя, что нельзя тащить въ свой карманъ, желаетъ уйти.

— Напрасно, не спросясь у меня, ты распоряжаешься, — сказала недовольнымъ тономъ Серафима Павловна; — мнѣ кухарка эта нравится: она вѣжлива, готовитъ сносно, — я не хочу отпускать ее. Пусть она останется, и если она не захочетъ, прибавь ей жалованья.

Всѣ встали изъ-за стола и пошли за матерью въ гостиную.

— Мама, — сказала Глаша, — позвольте отпустить кухарку; мы найдемъ лучше, съ ней невозможно сладить: она тратитъ очень много; она безсовѣстная воровка.

— Какія это слова ты употребляешь! сказала Серафима Павловна: — ужъ и воровка, потому что она припишетъ какую-нибудь гривну. Это пустяки! Помни, что я хозяйка, а не ты!

Глаша хотѣла отвѣчать, Сережа взглянулъ на нее и вышелъ, она тотчасъ пошла за нимъ. Серафима Павловна сѣла въ кресла, ей подали варенья на блюдечкѣ. Она спросила:

— А Вѣрѣ?

— Обо мнѣ, какъ видите, мама, никто не безпокоится. Глаша и Сережа теперь заодно: такіе стали друзья неразлучные, а все оттого, что они домъ подѣлили.

— Какъ? спросила Серафима Павловна.

— Сережа заправляетъ дѣлами, у него всѣ деньги, выдаетъ, кому хочетъ и что и какъ хочетъ. Глаша управляетъ домомъ; они вдвоемъ взяли всѣхъ и васъ чуть не въ опеку. Гдѣ это видано, чтобы мать отстранить, а самимъ стать хозяевами! И однако это такъ. Кухарка не остается, и — я не знаю, сказали ли вамъ это, — Марѳа тоже уходитъ.

— Это старая исторія, — сказала Серафима Павловна, — она поссорилась съ Сережей и хотѣла уходить, но все это улажено ужъ тому назадъ болѣе мѣсяца.

— Я все это знаю, но теперь она говоритъ рѣшительно, что не останется при новыхъ порядкахъ.

— Позови ко мнѣ Глашу и Сережу. Куда они исчезли? И что это за манера: какъ изъ-за стола, такъ всѣ вразсыпную? сказала раздосадованная Серафима Павловна.

Вѣра вышла и возвратилась.

— Глаша сейчасъ придетъ, она о чемъ-то совѣщается съ няней, а Сережи дома нѣтъ, онъ куда-то ушелъ. Его почти всегда дома нѣтъ. Дома скучно; онъ, понятно, ищетъ развлеченія.

— Глаша, — сказала Серафима Павловна входившей дочери, — я рѣшительно запрещаю тебѣ заниматься хозяйствомъ. Ты молоденькая дѣвочка, тебѣ надо еще учиться, а не съ кухарками ссориться. Я слышала, что и Марѳа такъ недовольна вами, что собирается оставить мой домъ. Я слышать не хочу, чтобы ты и Сергѣй разгоняли моихъ старыхъ слугъ.

Глаша, оставляя благоразумно въ сторонѣ вопросъ о хозяйствѣ и о томъ, что ей слѣдуетъ учиться, какъ будто къ ней продолжали ходить учителя и жила при ней гувернантка, съ усиліемъ подавила въ себѣ досаду и отвѣчала спокойно:

— Ваши старые слуги — одна Марѳа, но она уходитъ не отъ меня и не отъ Сережи, а отъ безденежья нашего и тѣсной жизни. Она избалована роскошью Знаменскаго и любитъ себя больше, чѣмъ васъ. Она желаетъ жить съ своей замужней богатой сестрой, что очень понятно.

— Она мнѣ этого не говорила; напротивъ, еще вчера она со слезами признавалась, что рада жить со мной хотя бы и на чердакѣ. Она за меня душу свою закабалитъ.

— Да кто вамъ сказалъ это? воскликнула Глаша, теряя небольшой запасъ своего терпѣнія.

— Кто? Конечно, она сама, да, сама, и такъ настойчиво плакала!

— Она и не того наскажетъ: у ней языкъ хорошо повѣшенъ, а что она плакала, то это ничего не значитъ: у ней глаза на мокромъ мѣстѣ.

— Какъ? Что такое? Какъ ты сказала? Я даже хорошенько не пойму.

— Это значитъ — плачетъ легко и обо всемъ и при всякомъ случаѣ.

— Фи, Глаша! Я не хочу слышать такихъ выраженій, это такъ вульгарно! Вотъ что значитъ бѣгать по кладовымъ и кухнямъ.

— Какія кладовыя у насъ? Теперь у насъ просто чуланъ, — сказала Глаша насмѣшливо (она была сердита). — И кто же будетъ бѣгать, если я не пойду?

— Мало ли кто? Та же Марѳа; я упрошу ее остаться. Отдай ключи Марѳѣ.

Но Марѳа стояла уже въ дверяхъ, важная, чинная, сложивъ руки на почтенныхъ размѣровъ животѣ.

— Нѣтъ ужъ, ваше превосходительство, дорогая моя барыня, увольте вы меня! Изволите знать: служила я вамъ вѣрой и правдой годы и годы, а теперь господа молодые, порядки новые!..

— Я одна здѣсь госпожа, — сказала Серафима Павловна, — и порядки мои прежніе, только денегъ мало послѣ… послѣ… моихъ несчастій. Злые люди обобрали насъ.

— Истинно обобрали; искони такъ-то: останется вдова беззащитная, малолѣтки дѣтки — опекуны и пользуются.

Глаша вспыхнула.

— Не смѣйте говорить такъ! воскликнула она: — Какъ вы осмѣливаетесь оскорблять друзей нашихъ?

— Глаша, — сказала раздражительно Серафима Павловна, — не осмѣливайся кричать такъ на моихъ довѣренныхъ людей, вѣрныхъ моихъ слугъ.

— Изволите видѣть, матушка, какъ онѣ и при васъ меня обижаютъ, — сказала смиренно и сладко Марѳа: — какое ужъ мое житье? Нѣтъ ужъ, увольте!

— Марѳа, вѣдь Глаша дитя еще, ты не можешь на нее обижаться. Притомъ она уже не будетъ хозяйничать; я желаю, чтобы ты занялась хозяйствомъ, какъ прежде.

— Нѣтъ уже, увольте, — твердила Марѳа свое. — Сколько зимъ, сколько лѣтъ, себя не жалѣючи… а сами адмиралъ, царство ему небесное… — причитала Марѳа и перекрестилась.

Но Серафима Павловна съ измѣнившимся лицомъ замахала руками: она не могла слышать имени мужа.

— Нѣтъ, я не хочу; и ты останешься у меня, — сказала она послѣ небольшого молчанія.

Но времена наступили другія: воля Серафимы Павловны, столь долго рѣшавшая всѣ домашніе вопросы, уже не поддерживалась ни волею мужа ни деньгами; Марѳа уперлась.

— Воля ваша, мнѣ невмоготу. Сергѣй Антоновичъ тоже требуютъ по-новому; гдѣ ужъ мнѣ съ ними?…

— Но хозяйка, госпожа — я, я одна! воскликнула Серафима Павловна.

— Оно такъ-то такъ, — отвѣчала Марѳа, — но молодые господа волю и верхъ взяли, и я не могу.

— Какъ хочешь, — сказала Серафима Павловна, — послѣ, теперь поди, оставь меня.

Марѳа вышла. Серафима Павловна принялась шить въ пяльцахъ очень прилежно, но вдругъ положила иголку, сняла съ пальца наперстокъ, отодвинула пяльцы и заплакала, заплакала безпомощными дѣтскими слезами. Мысленно она призывала своего друга, своего отнятаго у ней такъ внезапно покровителя, хранившаго ее съ заботливостію отца и лелѣявшаго ее съ нѣжною любовію мужа, къ которому она привыкла прибѣгать со всякой бездѣлицей. Серафима Павловна, закрывъ лицо платкомъ, упала головою на пяльцы и безутѣшно рыдала.

Въ дверяхъ показался Сережа, и въ одно мгновеніе его лицо измѣнилось; онъ испуганно взглянулъ на мать и бросился къ ней.