Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

— Для лѣнивца-богача… нѣтъ, сію минуту ничего подобнаго нѣтъ, да если бъ и было, то я лучше порекомендовалъ бы своихъ товарищей, которые живутъ, перебиваясь, частенько голодаютъ, а другіе, голодая сами, старую мать кормятъ. А вы, батенька, и такіе, какъ вы, съ жиру бѣсятся. А вотъ это что?

И Вознесенскій приподнялъ тяжелую золотую цѣпочку, на которой были засунуты за мундиръ часы Сережи. То былъ брегетъ, принадлежавшій его покойному отцу и съ которымъ онъ не разставался.

— Часы, — отвѣчалъ Сережа кротко и гордо, и они разошлись очень недовольные другъ другомъ, разошлись почти враждебно.

— Что ты это? Теменъ какъ осенняя ночь, и сердитъ, какъ барбосъ на цѣпи, — сказалъ Сережѣ очень элегантно одѣтый студентъ, красивый собою, шедшій съ другимъ, неуклюжимъ толстякомъ, съ добрѣйшей физіономіей. То были два друга: двое богатыхъ и знатныхъ молодыхъ людей изъ московскаго большого свѣта: Новинскій и Томскій.

— Мнѣ не до шутокъ, — сказалъ Сережа сквозь зубы.

— Да что съ тобой? спросилъ добрякъ Томскій.

— Объ этомъ говорить здѣсь некогда, — отвѣчалъ Сережа и пошелъ дальше; но вдругъ въ памяти его прозвучали слова Сони: „Спросите у богатыхъ товарищей, нѣтъ ли уроковъ и не стыдитесь, — стыдиться нечего“. Сережа вернулся и подошелъ къ Томскому.

— Можетъ-быть, — сказалъ онъ ему, отводя его въ сторону, — ты можешь помочь мнѣ. Мнѣ надо денегъ.

Красныя пятна выступили на лицѣ Сережи.

— Могу подѣлиться, — отвѣчалъ Томскій, — только бездѣлицей. Отецъ не даетъ мнѣ много денегъ; онъ разсчетливъ. Рублей двадцать, тридцать я могу ссудить. Приходи къ намъ вечеромъ.

— Нѣтъ, не то, — сказалъ Сережа, — я не хочу занимать: не знаю, когда отдамъ. Я ищу переводовъ, составленія лекцій… уроковъ… словомъ работы. Я труда не боюсь, а возьму, что дадутъ.

Томскій посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ.

— Какъ? Что съ тобой случилось? Развѣ ты задолжалъ или…

— У меня дома нѣтъ денегъ: мы разорены; если можешь, постарайся и доставь мнѣ работу.

Томскій задумался. Сережа ждалъ отвѣта, едва переводя духъ.

— Да, — сказалъ наконецъ Томскій, — я думаю, что могу доставить тебѣ уроки и довольно выгодные. Я пойду сейчасъ въ домъ моихъ друзей и узнаю, не пригласили ли они кого другого. Они искали преподавателя русской исторіи и русской литературы. Люди богатые, заплатятъ хорошо.

— Пожалуйста, это будетъ большое одолженіе.

— Полно, это пустяки, очень радъ, что могу служить. И домъ пріятный, познакомишься; у нихъ всегда весело, они много принимаютъ, отличные люди.

— Мнѣ не надо знакомства, — сказалъ Сережа. — Еще условіе: я не хочу, чтобы мать моя узнала. Она никогда не согласится, чтобы я давалъ уроки. Я не раздѣляю въ этомъ отношеніи ея мнѣній, но она считаетъ, что Боръ-Раменскому…

— Ну да, сыну адмирала, севастопольскаго героя… но развѣ нѣтъ пенсіи?

— Есть, но мать привыкла… иначе… и не умѣетъ.

— Бываетъ, — сказалъ Томскій спокойно. — Вечеромъ я узнаю, но ужъ извини, я называть тебя не стану, не люблю я лжи, хотя и невинной; не хочу ввести въ домъ человѣка подъ чужимъ именемъ, этого я не могу. Я тебя назову моимъ товарищемъ Сережей, а скажу, что ты придешь утромъ. Назови себя самъ, какъ знаешь.

— Я назовусь Знаменскимъ. Знаменское — наше имѣніе, его ужъ продали. Я уподоблюсь тѣмъ средневѣковымъ рыцарямъ, которые присоединяли къ своему имени имя своего замка, только замка у меня нѣтъ, а имѣнія я лишился.

Сережа улыбнулся, но невесело, пожалъ руку пріятеля и медленно пошелъ домой.

— Что этому сказочному принцу надо было отъ тебя? спросилъ Новинскій у Томскаго.

— Отчего принцу?… протянулъ Томскій.

— А какъ же: бѣлокуръ, какъ Фебъ, красивъ лицомъ, какъ селадонъ, и изященъ, какъ принцъ крови, — отвѣчалъ Новинскій смѣясь. — Пусти его въ свѣтъ, успѣхъ будетъ блистательный! Ручаюсь!

— Онъ никуда не ѣздитъ. Его мать убита горемъ. Потеряли они отца и разорены до тла.

Новинскій свистнулъ.

— Вотъ оно что! сказалъ онъ.

А между тѣмъ Сережа подходилъ къ своей квартирѣ и думалъ:

„Быть можетъ, деньги будутъ… быть можетъ! Но сію минуту что я скажу мама? Если Ракитинъ не пришлетъ денегъ дня два — что дѣлать? продать?… что? эти часы… я не продамъ ихъ ни за что! Заложить, да, заложить. А теперь что сказать? Пойду посовѣтуюсь съ Глашей, она практична, придумаетъ.“

— Милая, — сказалъ онъ ласково, входя въ комнату сестры, — какъ быть? Денегъ нѣтъ, что сказать мама? Деньги будутъ только на-дняхъ.

— Откуда? спросила Глаша.

— Ракитинъ обѣщалъ.

— Мы не можемъ, однако, жить на его счетъ, — сказала Глаша рѣшительно.

— Тебѣ я ничего еще не сказалъ: я себѣ нашелъ работу, мнѣ обѣщали… сказалъ Сережа.

— Какую работу? спросила Глаша живо.

Сережа замялся.

— Да говори же! воскликнула Глаша нетерпѣливо.

Сережа не рѣшился сказать ей правды.

— Обѣщали, — сказалъ онъ, — достать лекціи, надо составить ихъ и переписать.

— Переписчикъ Боръ-Раменскій! воскликнула Глаша съ негодованіемъ. — Переписчикъ!

— Что жъ? это для матери, — сказалъ Сережа.

— Это дико! Переписывать!..

— И составлять, Глаша. Развѣ лучше нуждаться или занимать безъ отдачи? Ужъ хуже этого, безстыднѣе, безчестнѣе ничего нѣтъ.

— Конечно, — сказала Глаша печально и съ досадой прибавила, — и однако у насъ есть хотя небольшой доходъ и не были бы мы въ этой крайности, въ этомъ униженіи, если бы…

— Молчи, молчи Глаша, не обвиняй никого и въ особенности ту, которую мы обязаны чтить и любить. Вспомни доброе сердце, нѣжный нравъ нашей несчастной, убитой горемъ…

Голосъ Сережи оборвался; Глаша зорко взглянула на него и вдругъ бросилась къ нему, обняла его и поцѣловала. Въ первый еще разъ братъ искалъ поддержки и совѣта сестры, въ первый еще разъ сестра приняла къ сердцу хорошія слова брата и поняла всю нѣжность души его.

Въ эту минуту вошла няня Дарья Дмитріевна и подала Сережѣ запечатанный конвертъ.

— Сидоръ Осиповичъ заѣзжали сами, вызвали меня, отдали этотъ пакетъ и сказали, чтобы я собственноручно передала вамъ, когда вы будете одни. Но вы и барышня, я разсудила, все одно.

— Да, няня, да, — сказалъ Сережа, — что я, что она, — одно, братъ и сестра.

— Братъ и сестра, — повторила Глаша, находя въ этихъ словахъ, которыя когда-то не имѣли для нея особаго смысла и представляли что-то обыденно-формальное, — нѣчто утѣшительное и трогательное.

Сережа распечаталъ пакетъ, въ немъ были крупныя ассигнаціи и записка.

„Милый Сергѣй Антоновичъ, — писалъ Ракитинъ — посылаю вамъ 1000 р. с., которые я долженъ вамъ за покупку заливного луга; хотя это и капиталъ, но въ настоящую минуту вамъ надо затратить его; въ будущемъ, надо надѣяться, наживаться будете. Исполняйте по возможности невинныя желанія вашей матери. Не надо ее разстраивать хозяйственными заботами, у ней и такъ много горя и на душѣ тяжело. За мною осталась еще тысяча слишкомъ. Мы собираемся къ вамъ нынче вечеромъ; моя Соня очень на меня негодовала, что я не настоялъ на томъ, чтобы вы зашли къ ней“.