Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

Ящикъ съ компартиментами, заказанный Серафимой Павловной и стоившій двадцать пять руб. сер., былъ готовъ, хотя и не у Шмита, что отъ нея благоразумно скрыли. Сама она взяла карету и отправилась закупать провизію, при чемъ накупила закусокъ самыхъ разнообразныхъ, фруктовъ самыхъ лучшихъ и истратила пятьдесятъ рублей. Все это она съ удовольствіемъ привезла домой, разложила, разсортировала и наполнила свой ящикъ съ компартиментами. Закуски приказала отнести на погребъ, такъ же какъ и фрукты, а ключъ отъ ящика и отъ буфета надѣла на изящный серебряный крючокъ, съ дворянской короной, и засунула этотъ крючокъ за поясъ, застегнутый новомодной пряжкой. Такимъ образомъ, начиная хозяйничать, Серафима Павловна истратила въ однѣ сутки безъ малаго сто цѣлковыхъ.

— Вѣра, Вѣра! воскликнула Серафима Павловна: — дочь, гляди, хорошъ ли крючокъ, для часовъ или для ключей — это все равно. Я надѣла ключи, такъ какъ я теперь ваша экономка.

— Хорошъ, очень хорошъ, но пряжка еще лучше. Я ея у васъ прежде не видала. Вы купили?

— Да, купила?

— У кого?

— У Дарзанса! Развѣ можно у другихъ найти что-нибудь лучше и изящнѣе.

— А дорого?

— О, нѣтъ, бездѣлица; конечно, относительно. Посмотри, вѣдь пряжка рококо.

— Но, что вы заплатили?

— Угадай.

— Цѣлковыхъ не меньше десяти.

— Пожалуйста, купи такую за десять цѣлковыхъ, тогда я тебѣ подарю ее! Десять! Дешево цѣнишь! Я дала пятнадцать — и это недорого!

— Сережа бы ахнулъ, — сказала Вѣра.

— И пусть ахаетъ. Онъ мнѣ не указчикъ.

— Хотя имѣетъ на это поползновеніе.

— Пусть. Это мнѣ все равно. Бѣдный Сережа, вѣдь онъ все безпокоится изъ-за насъ, изъ-за меня, чтобы потомъ не было затрудненій, — прибавила она, одумавшись.

— А развѣ ихъ ужъ нѣтъ?

— Конечно, есть, но сносныя.

Серафима Павловна принялась хозяйничать съ необыкновеннымъ рвеніемъ; она требовала, чтобы, кухарка, забираясь, уносила сухую провизію не въ бумагѣ, а въ красивой мискѣ или на блюдѣ; она методически приказала при себѣ разставить въ буфетѣ хрусталь и фарфоръ; даже простые стаканы и рюмки стали въ струнку, какъ фронтъ солдатъ; она сложила не только салфетки, но и кухонныя полотенца въ равномѣрныя кучки, а хлѣбъ и булки положила въ небольшія корзинки. Она не позволяла никому дотронуться до ящика съ компартиментами, почему Глаша назвала его неприкосновеннымъ ; едва ли не всякая макаронка знала свое мѣсто, и всякое зернышко перловой крупы лежало чинно и рядышкомъ съ своими подругами-зернами. Лукавая кухарка повиновалась всѣмъ прихотямъ барыни безпрекословно, но увеличивала свои заборы и свои расходы на рынкѣ до размѣровъ хищенія. Всякій день Серафима Павловна тщательно подводила итогъ и, сохрани Боже, если была ошибка хотя въ одной копейкѣ, она приходила въ ужасъ и строго выговаривала; но на что, но куда истрачены деньги, ей не всходило даже на умъ спросить, тѣмъ меньше — провѣрить.

Прошло двѣ недѣли слишкомъ.

— Мама премило играетъ въ экономку, — говорила Глаша, — но я жду конца. Когда проиграется — броситъ.

— Сережа, — сказала однажды посдѣ вечерняго чая Серафима Павловна, — завтра утромъ, прежде чѣмъ итти въ университетъ, принеси мнѣ денегъ. У меня, милый, все въ порядкѣ, посмотрѣть любо. Каждая копейка записана, итогъ подведенъ. Деньги вышли, и все вѣрно, копейка въ копейку — сочтено!

Сережа сказалъ: „хорошо, мама“, и вышелъ изъ комнаты.

Онъ былъ не столько озадаченъ, сколько смущенъ. Сердце его билось, страхъ, помимо его воли, охватилъ его; онъ сѣлъ къ столу и подперъ пылавшую голову холодными, какъ лёдъ, руками. Долго ли сидѣлъ онъ такъ, онъ сказать не могъ, хотя всегда помнилъ эти тяжкія минуты и не разъ вспоминалъ о нихъ впослѣдствіи. Кто-то положилъ ему руку на плечо, онъ очнулся, передъ нимъ стояла Глаша.

— Поиграли, — сказала она, — и будетъ! Я это все предвидѣла. Марѳа торжествуетъ; мама истратила вдвое противъ нея; кухарка скоро построитъ себѣ избу въ деревнѣ на наши деньги.

— Ахъ, полно, Глаша! и такъ тошно, а ты съ своими шутками и такими непріятными.

— Что жъ, что шутки! не плакать же, — надо дѣло дѣлать!

— Но какъ? воскликнулъ Сережа, — огорчить maman, сказать ей, но она не пойметъ, что такъ не хозяйничаютъ. Гдѣ же ей! Она не можетъ ходить въ кухню! Да мы и не могли бы желать этого. Чтò я скажу ей?

— Ничего говорить не надо, — сказала Глаша, — надо ей дать немного денегъ, а я возьму все хозяйство на себя, не объясняя ничего. Когда кухарка придетъ забираться, я возьму ключи у maman, которой все это до смерти прискучило, и выдамъ, что надо; когда кухарка подастъ расходъ, я сосчитаю и учту; когда же мама заказываетъ дорогія блюда, пусть для нея ихъ и дѣлаютъ. Мы будемъ ѣсть другое, что теперь намъ по средствамъ.

— Но при такомъ ходѣ дѣла боюсь я, что ни кухарка ни Марѳа у насъ не останутся, — сказалъ Сережа.

— Скатертью дорога! сказала Глаша.

— Но, чтò скажетъ мама?

— Она, безъ сомнѣнія, скажетъ очень много, пожалуй, поплачетъ, но это надо перенесть и постараться, чтобы она забыла о Марѳѣ.

— Это очень трудно.

— Не легко, но можно. Чего я по хозяйству не знаю, я спрошу у няни, Дарьи Дмитріевны, а по туалету — у Зинаиды Львовны. Она говорила при мнѣ, что все сдѣлать умѣетъ. Я могу выучиться. Зинаида Львовна, быть можетъ, не безъ намѣренія, разсказывала при насъ о своей бѣдности и какъ, живя у гордаго отца, безъ гроша денегъ, у разореннаго князя, все сама себѣ шила и носила ситцевыя платья. Вѣра могла бы, — у ней талантъ къ этому, но она ни за что не захочетъ. Ктò и чтò можетъ ее образумить! она твердитъ свое: мнѣ надо, я не хочу такъ жить, какъ теперь! Я попытаюсь хотя утренніе чепцы выучиться дѣлать, чтобы всего не покупать. Будешь учиться, когда остался у насъ едва кусокъ хлѣба.

— Глаша, это не такъ. Если бы мы были благоразумны и забыли о Знаменскомъ, у насъ остались бы еще хорошія средства. Я гляжу, какъ живутъ съ семьями многіе мои товарищи, гдѣ всякій знаетъ свое дѣло, и вездѣ порядокъ: они живутъ лучше, а имѣютъ доходовъ меньше нашего. У насъ же всѣ тратятъ безъ пути.

— Не я, — сказала Глаша, — я давно позыбыла о всякомъ знакомствѣ съ рублями. Сами гривенники заглядываютъ ошибкой въ мой кошелекъ и тотчасъ изъ него вылетаютъ, будто ошпаренные.

Сережа не отвѣчалъ на натянутыя шутки Глаши и вышелъ изъ дому, но не пошелъ въ университетъ, а прямо къ Ракитинымъ. Итти туда ему было тяжелѣе, чѣмъ пахать землю или мостить мостовую. Если бы онъ могъ заработать лишній рубль, онъ бы не испугался работы, но въ томъ-то и была бѣда, что работы не находилось. Онъ вошелъ въ палаты Ракитина, по малиновому бархатному ковру, по мраморной лѣстницѣ, и отворилъ дверь въ залу, намѣреваясь оттуда пройти въ кабинетъ хозяина, но вдругъ остановился.