Владимир Богораз - Красное и черное [Старая орфография]

Аладьинъ замялся.

— Я не настаиваю на отвѣтѣ, — поспѣшилъ я прибавить. — Подсудимый имѣетъ право не отвѣчать на всѣ вопросы, которые могутъ причинить ущербъ его интересамъ.

— Не въ томъ дѣло, — сказалъ Аладьинъ. — Я думалъ о томъ, что вамъ отвѣтить. Могу сказать такъ: еще въ школѣ я близко встрѣчался съ дѣтьми князей и аристократовъ и воочію убѣдился, съ какой бездной презрѣнія они относятся ко всѣмъ тѣмъ, кого причисляютъ къ низшимъ сословіямъ, даже къ тѣмъ людямъ, кто выше и лучше ихъ самихъ.

— Потомъ я выросъ и увидѣлъ Божій міръ, какъ онъ хорошъ, и широкъ, и увлекателенъ. Но жить мнѣ было трудно. Я долженъ былъ вѣчно бороться за свое существованіе, исполнять работу противъ своего желанія и выбора, спасать свою свободу бѣгствомъ, какъ полевой заяцъ.

— Ненависть отложилась во мнѣ. Я имъ плачу той же самой монетой: презрѣніемъ и непримиримой враждой.

— Еще болѣе рѣзкимъ и желчнымъ я являюсь предъ низкимъ уровнемъ пониманія толпы. Въ обоихъ случаяхъ, подъ вліяніемъ настроенія, забываю о томъ, что можетъ ждать меня. Вижу того же звѣря, котораго надо укротить. Перваго звѣря желаю добить и уничтожить, второго поднять и сдѣлать сознательнымъ…

Дѣйствительно, вопреки мнѣнію многихъ, Аладьинъ, при всей своей рѣзкости отнюдь не является въ своихъ рѣчахъ угодникомъ толпы. Въ Думѣ, особенно вначалѣ, Аладьинъ часто вступалъ въ конфликтъ съ настроеніемъ большинства и только въ послѣднее время онъ научился нѣсколько сдерживать свой темпераментъ. На митингахъ тоже не обходилось безъ столкновеній. Такъ, на митингѣ въ Теріокахъ Аладьинъ, въ отвѣтъ на упреки въ пассивности и малой революціонности Думы, заявилъ: — Когда вы будете революціоннымъ народомъ, тогда мы будемъ революціонною Думой. За нами дѣло не станетъ.

— Что движетъ вами въ политической борьбѣ?

— Мной движетъ радость битвы, — сказалъ Аладьинъ съ убѣжденіемъ. — Драться пріятно. Еще пріятнѣе подготовить ударъ и встать насторожѣ въ ожиданіи сигнала. Меня всегда привлекала сила, обладающая собой. Другой не знаю.

— Впрочемъ, на политической аренѣ я дѣйствую полу-инстинктивно. Вдругъ предъ глазами является картина. Анализировать не стремлюсь, спѣшу дѣйствовать.

Я смотрѣлъ на него съ нѣкоторымъ удивленіемъ. Какъ быстро въ наше время человѣкъ, взнесенный на гребнѣ волны, становится героемъ, и складки его доспѣховъ изъ крашенаго картона чудесно превращаются въ бронзу.

— Скажите, у васъ есть свои мысли объ ораторскомъ искусствѣ?

— Конечно, есть. Ораторы бываютъ двухъ сортовъ: ораторы-адвокаты и ораторы-трибуны. Ораторъ-адвокатъ создаетъ свои эффекты безъ взаимодѣйствія съ внѣшними фактами и настроеніемъ массъ. Поэтому эффекты его неглубокіе, хотя, быть можетъ, красивые по формѣ, эффекты словесной любви и негодованія. За такимъ ораторомъ толпа не пойдетъ умирать, да онъ и не поведетъ ее.

— Ораторъ-трибунъ нарождается и развивается вмѣстѣ съ настроеніемъ народа. Быть можетъ, онъ всю жизнь проживетъ и будетъ молчать, но въ нужное время заговоритъ и задѣнетъ за самыя глубокія струны и поведетъ безоружныхъ на заряженныя пушки и, что еще больше, заставитъ ихъ взять эти пушки своими голыми руками.

— Думскіе ораторы всѣ типа адвокатовъ. Для трибуновъ еще не наступилъ чередъ, но, быть можетъ, онъ наступитъ потомъ, въ минуту опасности.

— А вы лично не боитесь опасности?

Аладьинъ снова пожалъ плечами.

— Во всякомъ случаѣ не больше другихъ. У насъ, въ трудовой группѣ, много безстрашныхъ людей. Да и чего бояться? Минувшая опасность уже не существуетъ, грядущая еще не наступила. Пусть навстрѣчу мчится пьяная тройка, и лошади закусили удила, и на дорогѣ темно! Пройдетъ ли дышло на два дюйма отъ головы или на двѣ сажени — не все ли равно, лишь бы прошло мимо…

— Врага изъ темноты тоже не хочу бояться. Пусть лучше онъ боится меня. Я хорошо вооруженъ. Оружіемъ владѣю съ дѣтства.

Онъ вынулъ изъ кармана и показалъ мнѣ полированную ручку большого «Смита и Вессона».

— На этотъ револьверъ могу положиться, держу всегда подъ рукой и считаю, что мой долгъ исполненъ.

Въ лицѣ его мелькнуло что-то злое.

Я перевелъ разговоръ на тему о конфликтѣ.

— Что вы думаете о правительствѣ?

— Въ правительствѣ нѣтъ ни одного талантливаго и сильнаго человѣка. Мало того: у этихъ людей уже возникла безсознательная идея, что они проиграли безвозвратно. Это, конечно, не мѣшаетъ имъ подбадривалъ самихъ себя и проливать кровь, и дѣлать сотню другихъ глупостей.

— Системы у нихъ нѣтъ. Машина расползлась. Во всѣхъ дѣйствіяхъ хаосъ. Кто во что гораздъ. Напримѣръ, бѣлостокскій погромъ. Я убѣжденъ, что это мѣстное производство. Для общаго плана они слишкомъ измельчали.

— Говорятъ о Звѣздной Палатѣ. Я въ нее не вѣрю. Они плетутся со дня на день. Нѣтъ никакой грозной и тайной палаты, а есть кучка стариковъ, жестокихъ, жалкихъ, глупыхъ и незнающихъ, что дѣлать.

— А какъ по-вашему, что будетъ съ Думой?

— Будетъ въ концѣ-концовъ реальная проба силъ; нѣкоторые изъ насъ будутъ изъяты изъ обращенія тѣмъ или инымъ способомъ, другіе будутъ съ народомъ. Вѣроятно, этимъ и кончится. Разумѣется, въ виду расшатанности власти вполнѣ возможно, чтобы какой-нибудь сумасшедшій человѣкъ со сборной командой перерѣзалъ большинство Думы. Не потому, чтобы правительство особенно желало этого, а просто въ силу анархіи.

— Но если ничего такого не будетъ, — правительство сдастся, мы раскрѣпостимъ страну и уступимъ мѣсто другому, болѣе правильному собранію.

— Значитъ, вы надѣетесь на побѣду во всякомъ случаѣ?

— Разумѣется. Съ Думой или безъ Думы. Это послѣдняя схватка новаго и стараго. Побѣдитъ новое. Нельзя раскачать народъ и остановить его. У меня нѣтъ сомнѣній.

— А что будетъ потомъ?

— Потомъ будемъ перестраивать жизнь. Въ долгую анархію я не вѣрю. Слишкомъ велики творческія силы народа.

Новая Россія шла на смѣну старой. Ея рука, только что оставившая плугъ, готова была подхватить руль кормчаго, вѣсы правосудія и мечъ защиты.

Крѣпкая, стомилліонная, мужицкая Русь!

Я встрѣтилъ Аникина впервые на петровскомъ крестьянскомъ съѣздѣ въ Саратовской губерніи. Онъ говорилъ седьмымъ или восьмымъ, короткими образными фразами, которыя падали, какъ удары молота.

— Когда я былъ мальчикомъ, думалъ учиться. Кругомъ меня было болото. Я сказалъ себѣ: «Уѣду отсюда», но не вышло по-моему. И я сказалъ себѣ: «Болото стало меня засасывать. Я останусь въ этой тинѣ и сглажусь»… Но въ пятнадцать лѣтъ люди перемѣнились. Весной пахнуло на нихъ. Тысячи людей просыпаются отъ шелеста вѣтра. Мы дадимъ возможность этому новому народу выйти изъ желѣзныхъ рамокъ. Пусть петровское земство будетъ повивальной бабкой нашего новаго крестьянскаго союза.