Владимир Богораз - Красное и черное [Старая орфография]

Меня поразило его лицо, темное, понурое, но съ выраженіемъ силы въ рѣзко очерченныхъ, неправильныхъ чертахъ.

— Отчего у него такое лицо? — спросилъ я своего сосѣда, губернскаго агронома, съ которымъ мы вмѣстѣ пріѣхали на съѣздъ.

— Оттого, что онъ мордвинъ.

На съѣздѣ было нѣсколько мордовскихъ делегатовъ, и рѣчи ихъ отличались той же суровой выразительностью. Южная мордва вообще сильно отличается отъ сѣверной. Она составилась изъ разбойничьихъ шаекъ и бродячей вольницы, осѣвшихъ потомъ на мѣстѣ, и до сихъ поръ обладаетъ безпокойнымъ духомъ.

— Мордва выдумчива, — говорятъ про нее русскіе сосѣди, и даже грамотность этой мордвы выше нормальнаго уровня русской деревни.

Аникинъ участвовалъ въ составленіи резолюціи петровскаго съѣзда.

Она написана такимъ же сильнымъ, отрывистымъ и образнымъ языкомъ.

— Начальства надъ нами столько, что мы не знаемъ подчасъ, кого больше бояться. Всѣ начальники кричатъ, ругаются, грозятъ тюрьмой и воинской силой. Законъ у нихъ одинъ: палка. Въ обращеніи къ намъ у нихъ имѣется только одно ласковое слово: дай!..

Послѣ того я встрѣчалъ Аникина на разныхъ крестьянскихъ сходахъ и собраніяхъ. Онъ вездѣ выдавался и видимо пользовался прочнымъ вліяніемъ на крестьянъ.

Жилъ въ то время онъ очень бѣдно. Съ учительскаго мѣста его согнали. Онъ существовалъ небольшимъ сельскимъ хозяйствомъ и пчельникомъ. И съ одного конца уѣзда на другой, съ собранія на собраніе, онъ переходилъ по лѣтней жарѣ пѣшкомъ.

Мѣсяца черезъ три, въ самый разгаръ «свободъ» я встрѣтилъ Аникина въ Москвѣ. Онъ пріѣхалъ по дѣламъ учительскаго союза и задержался въ струяхъ московскаго движенія. Напечаталъ очеркъ въ журналѣ, вступилъ въ отношенія къ одному народному книгоиздательству…

Въ декабрѣ реакціонная волна вынесла его изъ столицы и унесла обратно въ Саратовъ. Спасаясь отъ ареста, Аникинъ нырнулъ въ крестьянскую жизнь, какъ рыба въ воду, и исчезъ изъ поля зрѣнія почти на цѣлые полгода.

Саратовская губернія въ политическомъ развитіи идетъ впереди всей крестьянской Россіи. Еще прошлымъ лѣтомъ саратовское крестьянство имѣло нѣсколько человѣкъ, — не скажу народныхъ вождей, ибо время народныхъ вождей еще не пришло, — а просто всѣмъ извѣстныхъ «излюбленныхъ людей». Аникинъ былъ однимъ изъ такихъ людей. Изъ другихъ назову Ѳеологова, Алексѣя Петрова, балашовскаго частнаго повѣреннаго, крестьянскаго адвоката. Еще въ сентябрѣ было совершенно ясно, что въ Саратовской губерніи выберутъ въ Думу не кадетовъ, а именно этихъ людей: въ Балашовскомъ уѣздѣ — Алексѣя Петрова, а въ Петровскомъ — Аникина. Другія имена предпочитаю не называть. Аникинъ въ Думу попалъ. Алексѣя Петрова начальство очень рано захватило въ плѣнъ и посадило въ тюрьму. Тѣмъ не менѣе, городъ Балашовъ избралъ его губернскимъ выборщикомъ. Начальство поторопилось приспособить къ Ѳеологову 129 статью. На губернскомъ собраніи Ѳеологова выбирали четыре раза записями, но перейти къ шарамъ не позволялъ господинъ предсѣдатель, вооруженный избирательнымъ, закономъ.

О своемъ собственномъ избраніи Аникинъ разсказывалъ мнѣ такъ:

— Въ нашей волости меня выбрали выборщикомъ еще въ ноябрѣ. Земскій начальникъ злился. Шесть разъ пріѣзжалъ на сходъ уговаривать, но старики стояли на своемъ.

А я странствовалъ и даже не зналъ. Ужъ въ февралѣ былъ я на другомъ концѣ уѣзда, родные мнѣ заказали: «Наши старики обижаются, что ты не пріѣзжаешь, просимъ пріѣхать». Рискнулъ, пріѣхалъ, а урядники, не очень худой, не ссорится съ народомъ безъ нужды. Прошло благополучно. А тутъ надо ѣхать на уѣздный съѣздъ въ Петровскъ. Арестуютъ, думаю. Послалъ заявленіе о заочной кандидатурѣ. А потомъ осмѣлился, взялъ да и пріѣхалъ. Они не ожидали, и не знали, что дѣлать со мной. Народу собралось порядочно. Я сталъ выступать. Вмѣсто ареста, выбрали меня губернскимъ выборщикомъ.

Послѣ того я немедленно скрылся.

Въ Саратовъ на губернское собраніе я ужъ ѣхалъ смѣлѣе. Тутъ мы всѣ лѣвые соединились и организовали трудовой союзъ. У насъ было 69 голосовъ, у кадетовъ 45 голосовъ, черной партіи 36 голосовъ и 14 безпартійныхъ. Все-таки мы были сильнѣе всѣхъ и изъ десяти депутатовъ провели восемь…

Въ организаціи парламентской трудовой группы Аникинъ и другіе саратовцы приняли самое дѣятельное участіе, хотя и пріѣхали позднѣе другихъ.

Самое имя трудовой группы заимствовано отъ саратовскаго трудового союза. Впрочемъ, одновременно и въ другихъ городахъ и губерніяхъ возникли союзы того же имени, напримѣръ, въ Вяткѣ, Харьковѣ. Очевидно, такая организація назрѣла и соотвѣтствовала условіямъ времени.

Мнѣ приходилось неоднократно встрѣчаться съ Аникинымъ въ клубѣ трудовой группы, но для болѣе продолжительнаго разговора у него не было времени. Онъ былъ занятъ съ утра до ночи: письма, наказы, телеграммы, ходоки, митинги и проч., и проч. Комната его была завалена народной литературой, пачками разнообразныхъ бумагъ и дѣлъ. Въ ней засѣдали вечернія комиссіи по всевозможнымъ вопросамъ. Думаю, что сны Аникина въ этой общественной комнатѣ были непремѣнно безпокойные, наполненные запросами министрамъ, отвѣтами избирателямъ и другими подобными дѣлами. Истощенный предыдущими скитаніями, Аникинъ плохо выносилъ этотъ политическій потокъ и подъ конецъ запротестовалъ и сталъ требовать отдыха.

— Отпустите меня хоть въ Саратовскую губернію посмотрѣть настоящихъ людей.

— А безъ васъ что будетъ? — возражали его товарищи по комитету. — Кто будетъ засѣдать?

— Возьмите лучше трупъ изъ мертвецкой, — возражалъ Аникинъ, — и посадите, пусть засѣдаетъ. Будетъ такой же толкъ, какъ отъ меня…

Дня черезъ три я встрѣтилъ Аникина въ Государственной Думѣ во время перерыва. Аникинъ держалъ въ рукахъ толстый пукъ писемъ, только что полученныхъ съ почты. Сверху лежали двѣ желтыя открытки. Первая гласила: «Ты, Аника-воинъ, — зачѣмъ ругаешься? Такъ разговариваютъ хамы, попавшіе въ господа. Генералъ Павловъ долженъ былъ сказать вамъ по долгу службы. Вамъ за то платятъ по десять рублей въ день, чтобъ вы слушали»…

Дальше слѣдовали три строки ругательствъ и подпись: «гражданинъ Россіи», разумѣется, безыменная. Граждане Россіи ругательскаго направленія всегда безыменные. Тонъ письма былъ унтеръ-офицерскій въ отставкѣ, и даже ругань самая федьфебельская.

Вторая открытка была въ иномъ родѣ: «Милый другъ, читали про твои подвиги. Ура! Ломи ихъ, дьяволовъ! Сыпь въ оба конца! Задай имъ Кузькину мать. Вѣчно съ тобою».

Дальше слѣдовалъ рядъ подписей, которыя доходили до самаго конца открытки, загибались въ сторону и даже заходили наверхъ вродѣ вѣнка. Аникинъ внимательно прочелъ оба письма и положилъ ихъ въ карманъ.