Иван Наживин - Перунъ [Старая орфография]

Иванъ Степановичъ, все наслаждаясь свѣжимъ, ароматнымъ утромъ, ходилъ между рядами малины, обходилъ яблони, гдѣ въ междурядьяхъ пышно стояли здоровые, хорошо одѣтые кусты крыжовника и всякой смородины: черной, бѣлой, красной, золотистой… Иногда онъ тихонько обламывалъ сухую вѣтку, тамъ снималъ гусеницу, завернувшуюся въ листокъ, тамъ любовался обильнымъ плодоношеніемъ какой-нибудь яблони. И, когда изъ-за лѣсовъ, точно купаясь въ солнечномъ блескѣ, снова долетѣли до него звуки стараго монастырскаго колокола, онъ остановился, оглядѣлъ прекрасный вольный міръ вокругъ себя, эту, всегда его сердцу милую, лѣсную пустыню к большая свѣтлая любовь затеплилась вдругъ въ старомъ сердцѣ и къ этимъ, обвѣшаннымъ еще мелкими яблоками, яблонькамъ, и къ золотымъ лютикамъ, и къ этой парочкѣ нарядныхъ мотыльковъ, къ этимъ зябликамъ, пѣночкамъ, ласточкамъ, малиновкамъ, къ этимъ кучевымъ, въ крутыхъ завиткахъ, облакамъ, которыя великолѣпно громоздились въ лазури надъ синью лѣсной пустыни, ко всему и ко всѣмъ…

Тихо задумчивый, онъ прошелъ въ пышный огородъ, обѣщавшій чудесный урожай. Тамъ густо и пріятно пахло влажной землей, навозомъ и укропомъ. Рѣдиска была почти вся уже выбрана, стройными рядами стояли сочные и широкіе султаны капусты, пріятно для глазъ курчавилась морковь, рѣдька уже начинала распирать землю, буйно поднимался горохъ, зеленѣлъ блѣдно — салатъ и темно — шпинатъ и золотыми звѣздочками уже зацвѣтали ранніе огурцы, и гладкіе муромцы, и въ бородавкахъ — нѣжинцы, о которыхъ Марья Семеновна говорила: «нашъ, муромскій, огурецъ и душистѣе, и нѣжнѣе, а нѣжинскій тотъ ядренѣе, съ хрустомъ и въ солкѣ пріятнѣе, а особенно ежели пустить его помоложе…». И тутъ Иванъ Степановичъ навелъ порядокъ: тамъ оборвалъ желтый, прѣлый листокъ, тамъ поправилъ тычку, тамъ замѣтилъ яички капустницы и уничтожилъ ихъ. А потомъ молодымъ соснячкомъ, гдѣ, на пригрѣвѣ, такъ густо и упоительно пахло сосной, по плотно убитой тропкѣ спустился онъ къ берегу сверкающей на солнцѣ Ужвы, полноводной, но не широкой и тихой лѣсной рѣки. У каждой рѣки есть свое лицо — лицо Ужвы было задумчиво и немножко точно печально всегда, даже въ самые веселые солнечные дни, даже въ дни буйныхъ весеннихъ разливовъ, когда другія рѣки въ бѣшеномъ весельи «играютъ»… Въ послѣднее время, когда ноги иногда просто отказывались итти на охоту, Иванъ Степановичъ пристрастился къ удочкѣ и часто тихимъ, солнечнымъ утромъ или золотымъ вечеромъ, когда воздухъ звенитъ отъ пляски комариныхъ полчищъ, сидѣлъ онъ тутъ тихонько на бережку, глядя на свои задремавшіе поплавки и ожидая солиднаго клева ребристо-пестраго окуня съ красными перьями, простой, лѣнивой поклевки мраморнаго налима или веселаго озорства стаи ершей въ то время, какъ надъ темнымъ омутомъ, въ ожиданіи жадной щуки или тяжелаго соменка, дремотно согнулись его жерлицы…

Онъ еще и еще полюбовался дышавшей утренней свѣжестью рѣкой, которая красивою излучиной уходила у «Журавлинаго Дола» въ лѣса:, дальними маленькими, сѣрыми деревеньками, надъ которыми стояли теперь кудрявые, золотистые столбики дымковъ, послушалъ осторожную возню дикихъ утокъ въ камышахъ глухой заводи, звонкое пересвистываніе куличковъ по песчанымъ отмелямъ, и красивой, цвѣтущей луговиной, вдоль опушки стараго лѣса, направился къ дому, то и дѣло останавливаясь, чтобы полюбоваться цвѣтами, нѣжная прелесть которыхъ такъ теперь трогала его. Онъ хорошо зналъ эту нарядную гамму улыбокъ счастливой земли: съ весны тутъ золотится первоцвѣтъ и безчисленныя созвѣздія одуванчиковъ, и нѣжный лютикъ, и тяжелая купальница.

Потомъ, когда въ палисадникѣ, у дома, одѣнется своими пышными и нѣжными гроздьями сирень, тутъ, по опушкамъ, благоухаетъ бѣленькій и скромный, какъ чистая дѣвушка, ландышъ; потомъ появятся на лугу колокольчики, засіяютъ весело звѣздочки поповника, выглянетъ синяя, скромная вероника, круглыя, лиловыя подушечки скабіозы, пунцовые султаны липкой смолевки, а по сырникамъ, въ тѣни, распустятся рѣзныя, благоухающія кадильницы любки бѣлой и голубеьькія незабудки. Потомъ въ садикѣ раскроется дурманящій своимъ сильнымъ и сладкимъ ароматомъ жасминъ, а по полянамъ и вырубкамъ поднимутся малиновые, рѣзные конусы Иванъ-чая, зазолотится звѣробой, пышно одѣнется въ поймѣ своими нѣжными цвѣтами шиповникъ. Это время цвѣтенія, а потомъ и налива ржи, въ тѣни которой уже желтѣетъ жесткій погремокъ и прячется сладко-душистый василекъ и алая гвоздика, а за ними идутъ нѣжносѣрыя «хлопушки» съ бѣлымъ кружевцомъ, которыя такъ нравятся дѣтямъ. Къ этому времени жаворонки уже допоютъ свои послѣднія пѣсни, тетеревиные и глухариные выводки выровняются, заведутъ свои оркестры кузнечики и зазолотится по межамъ нарядная пижма, эта послѣдняя улыбка сѣвернаго лѣта…

И Иванъ Степановичъ медленно шелъ къ дому, блаженно дышалъ и всему радовался…

Постепенно, къ концу жизни, у него выработалась — не онъ выработалъ, а она какъ-то сама выработалась, — обычная для умныхъ стариковъ, немного печальная философія тихой покорности жизни, не головного, а какого-то внутренняго непротивленія… И въ послѣднее время въ душѣ своей онъ подмѣтилъ нѣчто совершенно новое: человѣческая мысль все болѣе и болѣе теряла для него значеніе, а съ другой стороны его внѣшнія чувства какъ-то сами собой изумительно утончались и становились источникомъ безконечнаго радованія. И какъ-то стирались рѣзкія грани между добромъ и зломъ, раньше неважное стало важнымъ, а важное — совершенно неважнымъ и міръ точно просвѣтлялся, дѣлался воздушнѣе и легче, превращался въ какую-то волшебную сказку. Для него все становилось источникомъ очарованія и радости: и звенящій въ вышинѣ боръ, и улыбка человѣка, и опаловое облако въ небѣ, и студеная вода ключа. И съ каждымъ мѣсяцемъ красота и чары жизни и міра росли — казалось бы, ужъ некуда больше, а все дѣлалось лучше и лучше, нѣжнѣе, воздушнѣе, радостнѣе, — точно въ душу его спустился, точно осѣнилъ ее своею благодатью великій Сварогъ, Отецъ всѣхъ боговъ, Отецъ свѣта вѣчнаго, который свѣтитъ и добрымъ и злымъ. И только одно печалило иногда старика: то, что онъ раньше не зналъ этого блаженнаго состоянія, то, что не знаютъ этого люди теперь, не понимаютъ, что это всѣмъ доступное счастье — вотъ, подъ руками. И онъ, всю жизнь думавшій надъ жизнью, изучавшій людей, написавшій о нихъ столько книгъ, не зналъ, что это такое. Если это старость, то да будетъ благословенна старость, ибо это было лучшее, что онъ въ жизни обрѣлъ!

И степенно, и важно, думая какую-то большую, но неторопливую думу, выступалъ за нимъ всегда покорный Рэксъ. Ему было жарко, надоѣдала уже муха, онъ считалъ, что лучше было бы дремать гдѣ-нибудь въ холодкѣ, дома, пока добрая Марья Семеновна не позоветъ завтракать, но дѣло это дѣло и у всякаго своя судьба, отъ которой не уйдешь и которую лучше поэтому принимать покорно…