Иван Наживин - Перунъ [Старая орфография]

Когда Андрей увидѣлъ его спину, его тяжелые шаги, ему вдругъ стало страшно жаль милаго старика, въ немъ шевельнулось раскаяніе въ чемъ-то, и особенно тяжелой показалась ему та стѣна, что встала между ними въ послѣднее время. Нѣтъ, надо бѣжать, бѣжать, и скорѣе!

Задумчивый, онъ сошелъ съ лѣстницы въ паркъ. Навстрѣчу ему шла красно-пестрая толпа бабъ-пололокъ и, чтобы не встрѣчаться съ ними, онъ свернулъ на боковую дорожку и ушелъ въ густой малинникъ, и сѣлъ машинально старенькую, сѣрую скамейку, которую онъ помнилъ еще ребенкомъ. Вѣтерокъ ласково обдувалъ его голову, и солнце грѣло его, и щебетали надъ ягодникомъ ласточки, и изнемогали подъ обильнымъ цвѣтомъ яблони — зеленая земля томилась «въ яру» и торжествовала. И вновь зароились въ душѣ его прекрасные образы и картины его поэмы.

…Нѣтъ, не медвѣди… Пусть вдругъ изъ бѣлаго, тихаго городка зазвучитъ ему навстрѣчу одинокій колоколъ, полный тоски и призыва. Онъ, задыхаясь, вбѣгаетъ на колокольню, отворяетъ заржавѣвшую дверь и передъ нимъ не семья играющихъ медвѣжатъ, а она, златокудрая, стройная, истомившаяся въ страшномъ одиночествѣ опустошенной земли…

…И надъ развалинами жизни человѣческой, надъ милліонами могилъ, надъ милліонами скелетовъ, уже опутанныхъ свѣжей травой и милыми цвѣтами, загорается свѣтлая любовь и солнечная, цвѣтущая земля снова превращается въ свѣтлый Эдемъ, гдѣ среди кроткихъ животныхъ и милыхъ цвѣтовъ бродитъ счастливая чета влюбленныхъ. И онъ говоритъ ей о своей любви старыя, вѣчно новыя слова, которыя чуть было не угасли на землѣ совсѣмъ, навсегда, онъ изступленно цѣлуетъ ея колѣни, ея свѣтлыя одежды, золото ея волосъ и, не умирая, умираетъ отъ блаженства въ ея улыбкѣ…

И героиня его поэмы — опять эта страшная, недоступная женщина, которая живетъ теперь рядомъ съ нимъ и отъ которой онъ долженъ бѣжать на край земли!

— Нѣтъ, видно времячко наше прошло, Варварушка… — раздался за густой, зеленой стѣной малинника недовольный, старческій голосъ Корнѣя, кучера Льва Аполлоновича. — Пора, знать, намъ и въ отставку подавать…

— И то пора, Корнѣй Иванычъ… — отозвалась Варвара. — Теперь мы, старики, не ко двору стали. Залетѣла ворона въ чужіе хоромы и давай все на свой ладъ вертѣть: я ли, не я ли… А спросить: кто ты такая? Нишуха, — рубашки смѣнной не было, какъ тебя въ «Угоръ» то привезли. А теперь замѣсто благодарности — тутъ голосъ Варвары зловѣще понизился, — за пріемышемъ все бѣгаетъ: хи-хи-хи да ха-ха-ха — глаза бы мои не глядѣли! Давеча по утру, смотрю, идутъ оба изъ бесѣдки старой и хоть бы тебѣ что… О-хо-хо-хо…

— На ето у ихава брата не смотрютъ… — проговорилъ Корнѣй и слышно было, какъ засипѣла его вѣчная трубка. — Возьми вонъ предводителя нашего: открыто живетъ съ двумя и хоть бы что тебѣ…

— О-хо-хо-хо… Послѣднія времена, знать, подходятъ, Корнѣй Иванычъ… Ну-ка, дай-ка мнѣ мочалочки еще — вотъ этотъ рядъ еще подвязать надо… А быть тутъ бѣдѣ, большой бѣдѣ!..

Андрей, какъ воръ, украдкой выбрался изъ малинника…

По застрѣхамъ завозились голуби и воробьи, пѣтухи усиленно хлопали крыльями и кричали на птичникѣ, послышалось первое, точно сонное щебетанье ласточекъ — значитъ, утро пришло, а такъ какъ во всѣхъ этихъ звукахъ была какая-то особенно бодрая, веселая нотка, то Иванъ Степановичъ, видный писатель, но человѣкъ деревенскій, сразу понялъ, что утро занимается тоже солнечное, веселое. Лежать старику уже надоѣло да и вообще онъ привыкъ вставать съ солнышкомъ: онъ очень любилъ эти утренніе часы, эту золотистую, залитую золотомъ восхода землю, эту особенную тишину во всемъ, это серьозное, чистое, немножко умиленное одиночество… Онъ всталъ, привычнымъ движеніемъ сразу попалъ въ свои теплые и мягкіе «шлепанцы» и, накинувъ легкій, бѣличій халатъ, подарокъ сына, подошелъ къ широкому итальянскому окну. Онъ не ошибся: все въ веселыхъ, золотыхъ, розовыхъ, нѣжно-лиловыхъ, сѣренькихъ кудряшкахъ облаковъ, занималось, дѣйствительно, радостное лѣтнее утро, — точно жаръ-птица, выпорхнувъ изъ-за граней земли, распустила свой пестрый хвостъ по небу, по лѣсамъ, по лугамъ, по полямъ… Онъ распахнулъ окно и нѣсколько мгновеній съ наслажденіемъ вдыхалъ свѣжій воздухъ, полный аромата хвойныхъ лѣсовъ, росы и влажной съ ночи земли, любуясь прекрасной, дикой картиной, которую онъ такъ любилъ. Домъ лѣсничаго стоялъ довольно высоко и изъ него была видна чуть не вся Ужвинская казенная дача, это безбрежное синее море лѣсовъ, эта привольная пустыня съ рѣдкими, одинокими домиками лѣсной стражи и стариннымъ монастыремъ Спаса-на-Крови въ ея дальнемъ углу. «Журавлиный Долъ» былъ погруженъ еще въ утренній сумракъ, Ужва дымилась золотисто-розовымъ туманомъ, а кресты обители и высокія сосны на дальнемъ «Вартцѣ» уже рдѣли подъ первыми лучами еще невиднаго солнца. И изъ-за лѣсовъ, торжественный и чистый, прилетѣлъ первый звукъ колокола…

Иванъ Степановичъ тихонько умылся, одѣлся, сунулъ ноги въ мягкіе, резиновые ботинки — по случаю росы, — и, накинувъ старое, выцвѣтшее, широкое лѣтнее пальто, тихонько, чтобы никого не безпокоить, вышелъ безъ шапки на крыльцо. Легкій, душистый вѣтерокъ заигралъ совсѣмъ бѣлыми, пушистыми волосами старика, обласкалъ морщинистое лицо съ усталыми голубыми глазами, запутался въ бѣлой бородѣ и пріятной свѣжестью наполнилъ старую грудь. Раньше, въ прожитой, отлетѣвшей жизни, сколько было напряженныхъ поисковъ за ея жгучими, ѣдкими наслажденіями, а теперь вотъ ничего не зналъ старикъ выше этого наслажденія просто дышать свѣжимъ и чистымъ утреннимъ воздухомъ… Старый Рэксъ, тяжелый санбернаръ, увидавъ хозяина, громко зѣвнулъ, неторопливо всталъ, потянулся и, стуча ногтями по лосчатому полу терраски, подошелъ кѣ старику и мокрымъ, холоднымъ носомъ ткнулъ его въ руку, требуя ласки.

— Ну, что, старикъ? Выспался? — ласково потрепалъ его по массивной, умной головѣ Иванъ Степановичъ. — Ну, пойдемъ наводить порядки…

И, какъ всегда, въ сопровожденіи Рэкса онъ спустился, не торопясь, во дворъ и мелкими старческими шагами пошелъ росистой луговиной къ службамъ. Завидѣвъ старика, куры, утки, индѣйки, выпущенныя уже вставшей, но еще невидимой Марьей Семеновной, домоправительницей, на волю, со всѣхъ ногъ бросились къ нему, ожидая обычнаго угощенія. И онъ остановился посреди двора и, погрузивъ руку въ глубокій карманъ пальто, бросилъ птицѣ заготовленныя еще съ вечера крошки и кусочки. И всѣ эти Пеструшки, Хохлатки, Цыганки, Косолапки жадно ловили кормъ, и лѣзли одна черезъ другую, и дрались, и, схвативъ корочку покрупнѣе, во всѣ лопатки неслись прочь, преслѣдуемыя менѣе счастливыми товарками. Тутъ же между ними вертѣлся давній знакомый Ивана Степановича, старый воробей Васька, пестрый, крикливый и жадный: онъ всегда старался утянуть что покрупнѣе и часто на лету едва справлялся со своей добычей. Изъ пріотворенной двери темной кладовки со снисходительной улыбкой на кругломъ, полномъ, съ двумя подбородками лицѣ, смотрѣла домоправительница, Марья Семеновна, пожилая, степенная женщина, въ темномъ платкѣ и съ тяжелой связкой ключей въ рукахъ.