Иван Наживин - Перунъ [Старая орфография]

— Мичманъ Столпинъ!

— Есть, г. капитанъ!

— Вамъ приказано взорвать крейсеръ…

— Такъ точно, г. капитанъ…

— Отставить! — внятно произнесъ командиръ.

— Есть, г. капитанъ! — дрогнулъ голосъ мичмана и изъ молодыхъ глазъ неудержимо брызнули слезы.

— И вы будете безсмѣнно въ минномъ погребѣ до моего личнаго распоряженія…

— Есть, г. капитанъ…

Уже чрезъ часъ было вынесено постановленіе военно-морского суда и въ солнечномъ просторѣ моря рѣзко рванулъ залпъ. А чрезъ три дня въ Сухумѣ, гдѣ «Пантера» бросила якорь и гдѣ для демонстраціи былъ высаженъ дессантъ, изъ засады въ колючкѣ пулей былъ убитъ неизвѣстко кѣмъ мичманъ Столпинъ.

Гибель стараго друга подъ Цусимой и гибель единственнаго любимаго сына, убитаго своей же, русской рукой за исполненіе своего воинскаго долга, потрясли Льва Аполлоновича до дна его прямой, честной души. Его старое, стройное, но немного наивное жизнепониманіе разомъ развалилось: онъ окончательно понялъ, что, пока Петербургъ останется Петербургомъ, жертва честныхъ слугъ родины останется жертвой безплодной, онъ понялъ, что самый страшный врагъ Россіи это русское правительство. Онъ выждалъ на своемъ посту, пока кончилась революція, а затѣмъ вышелъ въ отставку и, взявъ изъ морского училища сына-сироту своего друга, Андрея, который тяготился военной карьерой, уѣхалъ въ свое запущенное и почти бездоходное имѣніе «Угоръ».

Онъ энергично взялся за хозяйство, быстро привелъ въ порядокъ то, что можно было въ условіяхъ дикаго, лѣсного края, и принялъ участіе въ земской работѣ: если земля сама себѣ не поможетъ, то кто же еще ей поможетъ? Человѣкъ много видѣвшій, осторожный, онъ не далъ говорунамъ завлечь себя въ политическую игру, въ которой было много легкомысленнаго, онъ хотѣлъ серьознаго дѣла, но и тутъ скоро онъ увидѣлъ то же, что и во флотѣ: было много карьеристовъ, было много ко всему равнодушныхъ, была жажда денегъ и популярности, но очень, очень мало было сознанія Россіи, жажды ея пользы, ея преуспѣянія. И все болѣе и болѣе хмурился старый морякъ…

Разъ какъ-то, заскучавъ среди своихъ лѣсовъ, поѣхалъ онъ на югъ, повидать голубое море, Севастополь, солнечные берега, родной флотъ. И по дорогі изъ Байдаръ въ Алупку пришлось ему ѣхать въ коляскѣ съ незнакомымъ морякомъ, вылощеннымъ лейтенантомъ, который былъ похожъ на все, что угодно, только не на моряка. Заговорили о флотѣ.

— Но почему же вы торчите все въ порту? — сказало Левъ Аполлоновичъ. — Почему не крейсирует вы, напримѣръ, у кавказскихъ береговъ? Это было бы не вредно…

— У кавказскихъ береговъ? — лѣниво переспросилъ дэнди съ кортикомъ. — Ахъ, тамъ всегда такъ качаетъ!..

Старикъ промолчалъ. Въ сердцѣ темной тучей поднялось предчувствіе какой-то смутной, но грозной катастрофы. И всталъ вопросъ: что жъ дѣлать? Какъ спастись? Что весь этотъ страшный развалъ значитъ?

Онъ скоро вернулся, хмурый, домой и въ тишинѣ родового гнѣзда безъ конца передумывалъ свои новыя, тяжелыя, неотвязныя думы. И газеты, и мѣстные говоруны со всѣхъ сторонъ подсказывали ему разгадку русской загадки, — стоитъ только передать власть имъ, — но онъ прямымъ, недовѣрчивымъ умомъ своимъ очень скоро раскусилъ всю мелочность этихъ трафаретныхъ выкриковъ.

И чувство гражданской отвѣтственности въ немъ не только не затихло, но, наоборотъ, все болѣе и болѣе крѣпло: надо кричать, надо будить спящихъ, беззаботныхъ, легкомысленныхъ! И онъ посылалъ въ Петербургъ большой, обстоятельный докладъ по морскому дѣлу: оно поставлено въ Россіи на совершенно ложныхъ основаніяхъ, ибо, если сильный флотъ нуженъ островной Англіи съ ея далекими колоніями, то огромной континентальной Россіи онъ совершенно не нуженъ. Знаменитая теорія, что лучшая защита есть нападеніе, есть теорія безсмысленная и лживая, придуманная профессіоналами войны для оправданія всякихъ авантюръ. Расточать потъ и кровь народа на безконечныя вооруженія, даже не задумываясь, нужно ли это, есть преступленіе. Никакія завоеванія Россіи не нужны: ей достаточно дѣла съ устроеніемъ того, что уже пріобрѣтено. А разъ завоеванія ей не нужны, то не нуженъ ей и громадный флотъ, который она теперь содержитъ: для защиты береговъ нужны лишь небольшія, хорошо поставленныя минныя и подводныя эскадры… Докладъ его читали, пожимали плечами и — клали подъ сукно: помилуйте, если не совершенно красный, то во всякомъ случаѣ опасный и безпокойный человѣкъ… Левъ Аполлоновичъ тѣмъ временемъ велъ компанію въ земствѣ, чтобы для зарѣчныхъ деревень открыли хоть одну больницу: онъ предлагаетъ безплатно флигель у себя на усадьбѣ, отопленіе и освѣщеніе — земство должно дать только средства на персоналъ. Но онъ не принадлежалъ къ командующей въ древлянскомъ земствѣ либеральной партіи и его дѣло тянули и тянули безъ конца. И онъ выступилъ съ предложеніемъ о томъ, чтобы земство пришло на помощь правительству въ дѣлѣ насажденія хуторовъ: реформа громаднаго значенія, въ ней спасеніе крестьянской Росссіи отъ нищеты, а Россіи правящей — отъ революціи. Такъ какъ это было явно нелиберально, то послѣ долгихъ и горячихъ дебатовъ проэктъ его провалили. И такъ и шло… И Левъ Аполлоновичъ сталъ все больше и больше уходить въ свое хозяйство: самъ ухаживалъ за садомъ, водилъ пчелъ, а то уходилъ просто въ лѣса или на рѣку, подальше отъ людей…

И неожиданно для всѣхъ — да и для себя, пожалуй, — онъ женился на Ксеніи Федоровнѣ. Онъ старался не думать, не анализировать своего чувства къ ней, которое заставило его рѣшиться на этотъ рискованный и немножко въ его возрастѣ смѣшной шагъ: была тутъ и тоска одиночества, и жалость къ этой красивой, одинокой дѣвушкѣ, которая неизбѣжно опустилась бы и заглохла въ страшной нуждѣ и тяжелой атмосферѣ народной школы, задыхавшейся подъ тупымъ и ревнивымъ надзоромъ батюшекъ, становыхъ и другихъ блюстителей блага народнаго. Было въ этомъ чувствѣ — и въ этомъ было совѣстно признаться самому себѣ, — и простое, послѣднее влеченіе къ женщинѣ, къ этому прекрасному, стройному тѣлу, которое такъ обидно было видѣть въ затрапезномъ ситцевомъ платьишкѣ… И даже глухая молва о назойливомъ и, какъ говорили сплетники, успѣшномъ ухаживаніи молодого князя Судогодскаго не остановили его…

— Какъ и думала: сидитъ въ старой бесѣдкѣ и мечтаетъ… — со своимъ обычнымъ смѣшкомъ проговорила Ксенія Федоровна, сѣла за самоваръ и спокойными, увѣренными движеніями стала наливать чай. — Вотъ сливки… Хотите клубники?

И всѣ тяжело чувствовали, что говорить не о чемъ, что все, что они скажутъ, будетъ притворствомъ, ложью, нужной только для того, чтобы скрыть то важное, что наростало между ними неудержимо.

— Что новаго въ газетахъ? — спросилъ Андрей только для того, чтобы не молчать.