Иван Наживин - Перунъ [Старая орфография]

— Что это вы такъ сегодня загулялись? — встрѣтила Ивана Степановича на крыльцѣ Марья Семеновна, уже надѣвшая въ знакъ того, что день начался, чистый, бѣлый передникъ и степенную наколку. — Пирожки остынутъ…

— Сію минуту, Марья Семеновна, сію минуту… — отвѣчалъ проголодавшійся Иванъ Степановичъ. — Вотъ только чуточку приведу себя въ порядокъ…

Иванъ Степановичъ вошелъ въ свою комнату, трудами Марьи Семеновны уже прибранную и полную солнечнаго свѣта, запаха цвѣтовъ изъ росистаго цвѣтника подъ окномъ и щебетанія ласточекъ. Налѣво стояла кровать подъ темнымъ, мягкимъ одѣяломъ, съ вытертой уже шкурой матерого волка на полу и блокнотомъ для записыванія ночныхъ думъ на стѣнкѣ, умывальникъ, а направо большой, почтенный диванъ и круглый столъ съ букетомъ свѣжихъ полевыхъ цвѣтовъ, которые онъ самъ вчера набралъ. У окна помѣщался большой рабочій столъ съ книгами и папками и уже поблекшимъ портретомъ рано, въ дѣтствѣ, умершей любимицы-дочки, Маруси, которая улыбалась ему изо ржи. Въ одномъ углу помѣщалась этажерка съ разными книгами и, большею частью, нечитанными журналами, которые изъ уваженія къ старому писателю высылались ему редакціями, а въ другомъ — стеклянный шкафчикъ съ его любимыми ружьями. На полкахъ, сзади его кресла, пестрѣли корешки его любимыхъ книгъ, немногихъ, которыя были его друзьями всю жизнь и въ которыя онъ и теперь любилъ иногда заглянуть, а подъ ними, на полу, стоялъ старый, очень потертый сундукъ, сундукъ-другъ, который всю жизнь путешествовалъ съ Иваномъ Степановичемъ изъ края въ край. Онъ вообще любилъ старыя вещи, которыя долго служили ему, и только въ крайнемъ случаѣ разставался съ ними… По стѣнамъ висѣли портреты близкихъ, писателей и его любимыхъ собакъ, нѣсколько чучелъ, а надъ диваномъ — хорошая копія съ прелестнаго левитановскаго «Вечерняго Звона».

Не успѣлъ онъ, прифрантившись немного передъ старымъ зеркаломъ, надѣть свои шлепанцы, какъ въ дверь легонько постучали и вошла Марья Семеновна съ подносомъ.

— Готовы?.. Ну, кушайте… — сказала она, ставя подносъ на столъ у дивана и подвигая потертое, хорошо обсиженное кресло.

Въ домѣ былъ заведенъ хорошій порядокъ завтракать утромъ у себя — такъ дольше продолжалось утреннее уединеніе и покой.

На подносѣ былъ душистый кофе, топленыя сливки съ черно-золотистыми пѣнками, горячіе, аппетитно пахнущіе пирожки, тарелочка красной, душистой клубники и два послѣдніе номера «Русскихъ Вѣдомостей» — другія газеты Марья Семеновна сразу же брала въ свое распоряженіе и безпокойными, сердитыми листами ихъ аккуратно выстилала свои комоды, сундуки и полочки и въ знакъ особаго благоволенія раздавала лѣсникамъ и крестьянамъ на курево и на оклейку избъ. Да и «Русскія Вѣдомости» развертывалъ теперь затихшій Иванъ Степановичъ только изрѣдка: непріятно было ему нарушать свой ясный покой и вмѣшиваться въ то, что отъ него въ концѣ концовъ не зависѣло. Онъ помалкивалъ обыкновенно объ этомъ, но, Господи, какъ звонко расхохоталась Лиза, его меньшая, когда онъ какъ-то разъ нечаянно высказалъ эти мысли! Какъ никто ничего не знаетъ?! Какъ никто ничего не можетъ?! Вотъ оригиналъ этотъ старый папка!.. Да она только на четвертомъ курсѣ, а и то все понимаетъ. А что это будетъ, когда потомъ поѣдетъ она доучиваться заграницу! Нѣтъ, наука… И она разразилась горячимъ символомъ вѣры, въ которомъ профессора съ громкими именами играли роль деміурговъ «новой жизни».

— Ты бы послушалъ, что говорила недавно на одномъ рефератѣ на эту тему Евдокія Ивановна Кукшина! — воскликнула она.

— Какая Кукшина? — разсѣянно спросилъ старикъ.

— Какъ? — поднялся кверху задорный, хорошенькій носикъ. — Ты не знаешь Евдокіи Ивановны Кукшиной?! Это извѣстная общественная дѣятельница, которая…

И пошла, и пошла!.. И Иванъ Степановичъ долженъ былъ смириться подъ этой стремительной аттакой église militante, но за то теперь, когда никого строгаго рядомъ не было, онъ сказалъ Марьѣ Семеновнѣ спокойно:

— Нѣтъ, Марья Семеновна, вы и «Русскія Вѣдомости» возьмите себѣ…

— И хорошо дѣлаете, что не читаете… — сказала Марья Семеновна степенно. — Что зря глаза-то тупить?

Но сама она съ тѣхъ поръ, какъ побывала въ 1905 г. съ семьей Ивана Степановича заграницей — старику-гуманисту былъ противенъ кровавый разгулъ бездарнаго правительства, которымъ оно отвѣтило на народныя волненія, и онъ уѣхалъ заграницу, — очень пристрастилась къ газетамъ — она говорила не «пристрастилась», а «набаловалась», считая такое увлеченіе все-таки слабостью, баловствомъ, дѣломъ несерьознымъ, — и любила посмотрѣть иногда, какъ идутъ тамъ дѣла, причемъ особенно пріятны ей были извѣстія изъ тѣхъ странъ, гдѣ она побывала: она считала себя компетентною въ ихъ дѣлахъ.

— А пирожками вы окончательно избалуете меня, Марья Семеновна! — принимаясь за кофе, сказалъ Иванъ Степановичъ. — И не надо бы ѣсть, а не вытерпишь: вѣдь, ишь, какъ зарумянились!

— Почему не надо? — возразила Марья Семеновна. — На то и пирожки, чтобы кушать…

— Отяжелѣешь, работать меньше будешь…

— Вотъ важность какая! Ежели не бѣда, что у курицы однимъ яйцомъ меньше будетъ, то нѣтъ бѣды и въ томъ, что на свѣтѣ будетъ одной книжкой меньше…

Иванъ Степановичъ задребезжалъ старческимъ смѣхомъ.

— Вотъ это такъ золотыя слова, Марья Семеновна! Непремѣнно запишу… Это вотъ вѣрно!.. И теперь я съ вашими пирожками стѣсняться ужъ не буду…

— Ну, и кушайте на здоровье… — сказала она, довольная, что Иванъ Степановичъ развеселился, что подносъ ея выглядитъ такъ аппетитно, что все вокругъ ея стараніями такъ чисто, солнечно, въ порядкѣ и, захвативъ «Русскія Вѣдомости», она вышла, а черезъ двѣ-три минуты съ крыльца раздался ея ласковый голосъ:

— Гдѣ ты, Рэксъ? Иди завтракать… А-а, все не выспался, старый… А ночью что дѣлалъ? Ну, ну, знаю, что хорошая собака… Ну, пойдемъ…

Иванъ Степановичъ уже кончалъ завтракъ, когда въ дверь постучали.

— Иди, иди… — отозвался Иванъ Степановичъ, зная по стуку, что это Сережа, сынъ.

Дверь отворилась и въ комнату вошелъ Сергѣй Ивановичъ, невысокій, худощавый, черноволосый и черноглазый человѣкъ лѣтъ двадцати восьми въ потертой формѣ лѣсничаго и въ высокихъ сапогахъ. Въ лицѣ его стояло какъ будто выраженіе подавленной грусти…

Едва кончивъ лѣсной институтъ въ Германіи, онъ полюбилъ эту хорошенькую, нарядную Таню и женился на ней. Его влекло къ наукѣ, онъ готовился остаться при Академіи, а Таню влекла шумная, сверкающая жизнь бездѣлья и наслажденія. Онъ уступилъ ей, взялъ мѣсто въ Петербургѣ, но вскорѣ Таня закружилась въ вихряхъ ненасытной жизни и унеслась, оставивъ послѣ себя молодого мужа съ разбитымъ сердцемъ и маленькаго сына Ваню. Сергѣю Ивановичу все опротивѣло и онъ принялъ мѣсто лѣсничаго въ одномъ изъ глухихъ лѣсныхъ уѣздовъ, чего всегда шутя желалъ ему его отецъ-охотникъ. И вскорѣ Таня погибла безобразной и жестокой смертью: ее застрѣлилъ послѣ кутежа пьяный офицеръ-гвардеецъ. Да и не только горе, причиненное Таней, влекло его въ лѣса, но и общая усталость: много усталыхъ, разочарованныхъ въ заманкахъ жизни людей скрылось тогда, послѣ бури 1905 г., по разнымъ трущобамъ…