Иван Наживин - Перунъ [Старая орфография]

— Когда въ молодости я странствовалъ по горамъ заграницей, я часто встрѣчалъ тамѣ такіе вотъ питомники… — сказалъ задумчиво, вспоминая, Иванъ Степановичъ. — И видъ ихъ всегда удивительно трогалъ меня. Саженый лѣсъ это, конечно, не то, что вотъ этотъ нашъ Божій лѣсъ-богатырь, но тутъ трогательна эта дума человѣка о томъ далекомъ будущемъ, котораго онъ самъ уже не увидитъ: когда эти крошки будутъ большими деревьями, его уже не будетъ. Это мнѣ всегда представлялось наиболѣе чистымъ, наиболѣе поэтическимъ видомъ человѣческаго труда. И какъ-то хотѣлось благословить и эти елочки, а въ нихъ и весь трудъ человѣческій, и все будущее человѣчества…

И послѣ небольшого молчанія, уже сидя въ тарантасѣ,— теперь шелъ Сергѣй Ивановичъ, — Марья Семеновна сказала:

— А вонъ въ «Русскихъ Вѣдомостяхъ» пишутъ, что нѣмцы съ чехами опять въ Вѣнѣ схватились… Диковинное дѣло! Сколько, словно, мѣста на землѣ, а людямъ все тѣсно…

— Ничего не подѣлаешь… — вздохнулъ Иванъ Степановичъ. — На землѣ было тѣсно уже тогда, когда на ней жила всего одна семья, и Каинъ убилъ Авеля…

И всѣ почувствовали благодарность къ судьбѣ за то, что эти большія, вѣчно о чемъ-то поющія деревья прячутъ ихъ отъ шумнаго и тѣснаго міра…

Скоро золотые, рдѣюшіе въ утреннемъ сіяніи стволы старыхъ сосенъ разступились и на высокомъ берегу тихой, точно зачарованной Ужвы забѣлѣли стѣны и засіяли огоньками кресты монастыря. Добрый Буланчикъ, усиленно перебирая ногами, втащилъ тарантасъ въ крутую гору и какъ разъ въ это время старый колоколъ торжественно ударилъ къ обѣднѣ и, дрожа, понеслись чистые звуки его надъ лѣсными пустынями.

Основанной на мѣстѣ дикаго, лѣсного поселка вятичей, на крови Добрынка-Андрея, обители Спаса-на-Крови опредѣленно не повезло. Отъ прежнихъ богатствъ монастыря очень скоро не осталось и слѣда: грабили и жгли его въ старину и татары, и ляхи-еретики, и вольница казачья, и москали, и опять казаки, и опять ляхи, и опять москали, — всѣ, кому только не лѣнь. Каждый вѣкъ каждое поколѣніе воздвигало себѣ какого-нибудь бога или божка и, по странной ироніи судьбы, у Спаса-на-Крови всѣмъ этимъ богамъ и божкамъ люди приносили кровавыя жертвы: то величію и славѣ Золотой Орды и славнымъ ханамъ ея, то величію и славѣ Рѣчи Посполитой, то величію и славѣ великаго государя московскаго и всея Руси, то вольности казацкой, то торжеству истинной вѣры православной, то торжеству истинной вѣры католической… И въ этой борьбѣ божковъ обитель захудала и въ борьбѣ за существованіе — она идетъ и между обителями, — она должна была уступить свое мѣсто другимъ, болѣе счастливымъ обителямъ, гдѣ во время открывались какія-нибудь мощи, икона чудотворная являлась или прославлялся какой-нибудь старецъ-прозорливецъ… И послѣ того, какъ въ монастырѣ случилось ужасное по своимъ подробностямъ убійство потаскушки Варьки, мѣстный губернаторъ, прибалтіецъ съ истинно-русской душой, настоялъ на упраздненіи монастыря.

— Помилуйте! — негодуя, говорилъ онъ, конечно, только близкимъ, по секрету. — Эти канальи не только не поддерживаютъ православія, но первые окончательно добиваютъ его… И это въ наше-то время!..

И старый, закоптѣлый, наполовину развалившійся монастырь и совсѣмъ опустѣлъ бы, если бы тихое мѣстечко это не тянуло такъ къ себѣ людей своей красотой и тихою печалью. Мѣстная помѣщица, именитая княгиня Ставровская, потерявъ въ 905 во время революціи на Волгѣ мужа и дѣтей, на свои средства возстановила монастырь, выхлопотала разрѣшеніе основать тутъ дѣвичью обитель и сама первая постриглась тутъ, а чрезъ три года приняла и схиму. Сестры первое время подобрались хорошія, усердныя и снова обитель исполнилась благоуханія благочестія и добрыхъ дѣлъ…

Прежде чѣмъ итти въ церковь, Иванъ Степановичъ, какъ всегда, прошелъ на могилку къ своей Марусѣ: она пріютилась тутъ, неподалеку отъ старенькой пятиглавой церковки, подъ развѣсистыми березами. Всѣ знали, что старикъ не любитъ, когда его свиданіе съ дорогой могилкой нарушается даже близкими, и поэтому оставили его одного. И онъ знакомой тропинкой среди могилъ — на нихъ алѣла еще уцѣлѣвшая отъ Радуницы яичная скорлупа: люди приходили христосоваться со своими покойничками… — среди лютиковъ, колокольчиковъ, поповника, незабудокъ прошелъ къ могилкѣ, снялъ шляпу, поклонился по старинному крестьянскому обычаю низко своей дѣвочкѣ, тихо спавшей среди цвѣтовъ и зелени, въ нѣжномъ сіяніи лѣтняго утра и сѣлъ на сѣренькую скамеечку. Въ душѣ поднялась старая печаль, — Маруся была его любимицей, — низко опустилась бѣлая голова и легкій, душистый вѣтерокъ заигралъ пушистыми волосами, а надъ развѣсистыми старыми березами, въ сіяющемъ небѣ гулко и торжественно пѣлъ о Богѣ и вѣчности старый монастырскій колоколъ… И сладко было старику думать, что вотъ еще немного и онъ ляжетъ тутъ, рядомъ съ этимъ холмикомъ, надъ которымъ уже зацвѣталъ душистый шиповникъ…

Когда, умиротворенный и еще болѣе притихшій, Иванъ Степановичъ вошелъ въ теплящуюся лампадами и восковыми свѣчами и, какъ улей, душистую церковь, служба уже началась. Онъ обмѣнялся вѣжливыми поклонами со знакомыми сестрами, пошептался съ матерью-казначеей, давая ей необходимыя порученія, куда и какія поставить свѣчи — самъ онъ никогда не рѣшался дѣлать это изъ боязни по своей обычной разсѣянности все перепутать и сдѣлать не такъ, — и, все раскланиваясь со знакомыми сестрами и крестьянами и вообще сосѣдями, прошелъ на свое обычное мѣсто, позади кресла игуменьи. Та покосилась на него осторожно и сдѣлала неуловимый знакъ своей молоденькой келейницѣ, которая исчезла куда-то и чрезъ минуту возвратилась съ коврикомъ для Ивана Степановича. Тотъ изъ приличія, какъ всегда, запротестовалъ слегка, но втайнѣ старикъ былъ не только польщенъ, но даже умиленъ этимъ вниманіемъ, а Марья Семеновна почувствовала приливъ грѣховной гордости, что вотъ ея стараго хозяина такъ отличаютъ…

Старый храмъ былъ весь убранъ древлими языческими березками и полевыми цвѣтами, точно лѣсъ зеленый, молодой ворвался въ эти широко раскрытыя окна и затопилъ его своей солнечной радостью. Цвѣты и зелень ласково обвивали всѣхъ этихъ мучениковъ, столпниковъ, дѣвъ непорочныхъ, изсохшихъ аскетовъ съ мученическими глазами и въ жаркомъ воздухѣ стоялъ густой ароматъ ладона, воска и березы, въ окна побѣдно рвались золотые столпы солнечнаго свѣта и ласточки весело щебетали въ закоптѣвшемъ куполѣ, гдѣ царилъ строгій Богъ-Саваоѳъ, хорошо причесанный старецъ съ красивой бородой, въ розово-голубой одеждѣ… И у дверей, весь сѣрый, корявый, съ дикими глазами, точно какой духъ лѣсной, стоялъ въ новыхъ, еще бѣлыхъ лапоткахъ Липатка Безродный, бобыль, полунищій, полурыбакъ, который всѣ и дни и проводилъ по дикимъ лѣснымъ озерамъ и почти разучился говорить по-человѣчески… Неподалеку отъ него виднѣлся монастырскій перевозчикъ Шураль, еще молодой, весь точно бронзовый мужикъ со строгими глазами, никогда ни съ кѣмъ не говорившій — видимо, по какому-то обѣту — ни единаго слова. А спереди богомольцевъ яркимъ, красивымъ взрывомъ выдѣлялась нарядная и прекрасная Ксенія Федоровна, рядомъ съ которой стоялъ и усердно молился Левъ Аполлоновичъ и разсѣянно думалъ о чемъ-то Андрей. Богатѣй изъ Мещеры, толстый Петръ Иванычъ Бронзовъ, бывший старшiй поваръ изъ московскаго «Эрмитажа», въ желтоватой чесучевой парѣ набожно стоялъ рядомъ съ своей тоже толстой, простоватой супругой, сложившей ротикъ бантикомъ и усердно молившейся…