Иван Наживин - Перунъ [Старая орфография]

— Скорѣе моему зонтику… — равнодушно усмѣхнулась Ксенія Федоровна.

И скоро вкругъ воскресшаго бога собрались любопытные богомольцы и заахали, ужасаясь, неизвѣстно чему, черныя монахини.

— Ишь-ты, въ рукѣ-то громовы стрѣлы держитъ, — знать, сердитай былъ… — послышались голоса. — Ой, дѣвыньки, да какой онъ страшнай!.. Вотъ ежели приснится ночью — со страху помрешь! И стамой [2] Напряженный, прямой, окостенѣлый. ) какой… Ну, и дѣла!.. Ну, поглядѣли и ладно: стуканъ онъ стуканъ и есть — чего тутъ еще проклажаться-то?.. Айда по домамъ… Господи, вотъ чуда-то…

Первымъ простился съ монахинями Левъ Аполлоновичъ. Старенькая коляска его тихо спустилась съ горы и въѣхала на паромъ. Молчаливый Шураль переправилъ его на другую сторону.

— Ужасно непріятно, что онъ за трудъ ничего не беретъ… — проговорилъ тихо Левъ Аполлоновичъ.

— Нужно просто оставлять, что слѣдуетъ, на паромѣ… — сказала Ксенія Федоровна.

— Пробовалъ — все равно не беретъ…

— И что это скрыто подъ его молчаніемъ? — задумчиво проговорила она. — Вѣроятно, любовная драма какая-нибудь…

Левъ Аполлоновичъ немножко поморщился: ему было непріятно, что жена слишкомъ что-то часто останавливается на любовныхъ темахъ.

И коляска заколыхалась по солнечному проселку. Сзади вилась легкая золотистая пыль. И поднимались изрѣдка маленькіе смерчи и, весело крутясь, уносились въ луга, — можетъ быть, то баба-яга, заметая слѣдъ помеломъ, проносилась куда-нибудь въ ступѣ по своимъ дѣламъ… И въ зеленыхъ лугахъ, и по шумнымъ деревнямъ все еще ходили пестрыя толпы молодежи съ разряженной березкой, и пѣли, и плясали, и дурачились, уже не зная имени той радости, которая пьянила ихъ.

Подъ вечеръ выѣхалъ и Иванъ Степановичъ со своими. Теперь правилъ старикъ, а Марья Семеновна держала въ рукахъ уснувшаго, утомленнаго Ваню. Говорили они мало и потушенными голосами и каждое слово ихъ было тепло и значительно. А Сергѣй Ивановичъ молча шагалъ между золотистыхъ стволовъ по звонкой тропкѣ и въ душѣ его всепобѣдно царилъ милый ликъ и трепетали длинныя рѣсницы… И, когда подъѣхали они въ серебристыхъ сумеркахъ къ лѣсному домику, въ его окнахъ, чуть посеребренныхъ неполнымъ еще мѣсяцемъ, мирно засіяли имъ навстрѣчу тихіе огоньки: то Дуня — она цѣлый день проплакала, потому что Петро «провалился», не сказавшись, къ обѣднѣ на Устье, — зажгла ради Духова дня лампады. И, когда усталый, но довольный Иванъ Степановичъ вошелъ въ свою комнату, то и у него теплился этотъ ласковый огонекъ и глубокимъ миромъ дышала вся его, точно преображенная, комната…

А въ это время, на другомъ концѣ лѣса, надъ зачарованной рѣкой, въ тихіе часы, когда старыя монахини при робкомъ свѣтѣ восковыхъ свѣчекъ и лампадъ умерщвляли свою плоть — въ ночные часы нечистая сила особенно сильна, — бдѣніемъ, молитвами и чтеніемъ старыхъ пахучихъ книгъ съ прозеленѣвшими мѣдными застежками и выцвѣтшими лентами между полуистлѣвшихъ страницъ, на окнѣ своей келійки сидѣла молоденькая монахиня и, поднявъ прекрасное лицо въ звѣздное небо, то думала о чемъ-то, то грѣховно мечтала. Холодные годы сиротства въ раннемъ дѣтствѣ, потомъ долгіе годы Смольнаго, потомъ эта страшная катастрофа въ семьѣ любимой тети, когда погибла такъ ужасно вся ея семья, потомъ этотъ уходъ вмѣстѣ съ нею отъ міра въ тихую обитель: она всегда была очень религіозна и шагъ этотъ не былъ особенно труденъ ей. И вотъ вдругъ среди темныхъ лѣсовъ, за бѣлыми старинными стѣнами налетѣло на нее нежданно-негаданно это искушеніе: неужели, неужели правда то грѣшное счастье, о которомъ говорятъ ей всегда эти черные, полные огня глаза? Неужели правда?… И она пробовала молиться, и она пробовала спать, и она пробовала читать древнія пахучія книги съ прозеленѣешими застежками, но не могла ни спать, ни читать, ни молиться и вся отдалась колдовству этой теплой, ласковой лѣтней ночи, и радовалась, и отчаивалась, и не знала, что дѣлать…

Старая игуменья не только ничего не имѣла противъ удаленія Перуна, но, наоборотъ, настаивала, чтобы его поскорѣе убрали подальше.

— Ну его… — говорила она и въ лицѣ ея была какая-то странная брезгливость. — Увезите поскорѣе, развяжите руки… Тоже сокровище!..

Андрей подрядилъ одного изъ пріѣхавшихъ помолиться крестьянъ, общими усиліями взвалили восскресшаго бога на телѣгу, — она была совсѣмъ почти такая, какъ и тысячу лѣтъ тому назадъ, — и, сопровождаемый шутливымъ прощаніемъ толпы любопытныхъ, Перунъ переѣхалъ на паромѣ на ту сторону и солнечными дорогами и шумными деревнями медленно поѣхалъ по родной землѣ въ невѣдомое. Вездѣ шумѣла разряженная молодежь, все носившая красиво убранныя березки.

— Стукана везутъ!.. — кричали веселые голоса встрѣчнымъ и поперечнымъ. — Въ рѣкѣ пымали… Ахъ, батюшки, вотъ чуда-то! Глядите, глядите: и руки, и морда человѣчья, все, какъ слѣдоваитъ… И откедова онъ такой взялся?…

И, окруженная пестрымъ вѣнкомъ молодежи, телѣга, не торопясь, двигалась вечерѣющими дорогами къ «Угору».

— Тпру! Съ какимъ товаромъ? — весело крикнулъ, видимо, подгулявшій встрѣчный мужикъ съ рыже-красной бородой, останавливая свою бѣлую, впразелень, кляченку.

— Стукана водяного веземъ! — весело кричали со всѣхъ сторонъ. — Въ рѣкѣ пымали: въ Оку плылъ. А мы переняли…

Мужикъ на ходу подивился на Перуна.

— И я тоже, не хуже вашего, мертвое тѣло везу… — заржалъ онъ, скаля бѣлые, крѣпкіе зубы. — О. Настигая… Такъ наклевался у насъ, что одно слово: ни вдыхнуть, ни выдьіхнуть…

— Кого? Кутилкина? Запьянцовскаго? Га-га-га-га… — раскатилась толпа.

Дѣйствительно, въ телѣгѣ, обративъ къ сіяющему небу маленькое, сморщенное, съ курносымъ, краснымъ носикомъ лицо, храпѣлъ на свѣжемъ сѣнѣ старенькій попикъ отъ Устья, о. Евстигнѣй, великій грѣховодникъ передъ Господомъ и большой весельчакъ. Тѣ, кто помоложе и позубастѣе, звали его Настигаемъ, Достигаемъ, Запьянцовскимъ, Кутилкинымъ, а тѣ, кто посолиднѣе и кто не хотѣлъ очень ужъ компрометировать духовенство, тѣ величали его «попикомъ непутнымъ». Часть молодежи, которой стуканъ уже успѣлъ надоѣсть, увязалась за телѣгой огненнаго мужика и два шествія съ шумомъ разошлись: одна толпа плясала и дурачилась вкругъ воскресшаго Перуна, а другая, съ березкой, вкругъ пьянаго до безчувствія попика. А въ небѣ ярко сіяло склонявшееся къ вечеру солнце — казалось, что добрый Дажьбогъ, ухватившись обѣими руками за толстый и круглый животъ свой, громко хохоталъ надъ шумными забавами зеленой, его милостью счастливой земли… И шедшій за Перуномъ Андрей почувствовалъ, что въ душу его запала отъ этой встрѣчи Перуна съ пьянымъ Настигаемъ среди солнечныхъ полей какая-то большая, но совсѣмъ еще смутная мысль, которую онъ старался выявить яснѣе, но напрасно…