Иван Наживин - Перунъ [Старая орфография]

Горбунья Варвара полозила изъ комнаты въ комнату, зажигая вездѣ лампадки, на лицѣ ея былъ страхъ и какая-то зловѣщая радость, точно она хотѣла сказать всѣмъ: ну, что? довертѣлись?

— Святъ, святъ, святъ… — шептала она, крестясь при каждой вспышкѣ молніи. — Гнѣвъ-то Господень!.. Воо, опять молонья… Святъ, святъ, святъ…

Наташа, какъ ласточка, все вилась вокругъ комнаты Андрея, и боялась, и не могла уйти, и въ глазахъ ея то и дѣло наливались крупныя слезы…

Молніи слѣдовали одна за другой почти безпрерывно, — бѣлыя, золотыя, зеленыя, синія, красныя… — громъ не умолкалъ ни на мгновенье, то удаляясь, то приближаясь, то оглушая страшными взрывами, отъ которыхъ, казалось, сотрясалась земля и все живое невольно затаивало дыханіе. Казалось, точно пробовалъ воскресшій Перунъ свою силушку старую, словно торжественно, въ буйномъ веселіи праздновалъ онъ свое возвращеніе къ жизни, къ родной землѣ… И застучали по стекламъ первыя, крупныя капли теплаго дождя, забарабанило дружно и весело по крышѣ и вдругъ властный, ровный, бархатный шумъ дождя потопилъ всѣ звуки. Молніи вздрагивали все такъ же часто, но громъ сталъ какъ-то менѣе яростенъ и слышно было, какъ все оживало въ теплой тьмѣ. И старый Корнѣй, радостно фыркая, крякая, вздыхая, съ наслажденіемъ мылъ по своей привычкѣ подъ трубой, душистой и теплой дождевой водой и лицо, и шею, и руки, и все приговаривалъ:

— Во, важно! Экая благодать!.. Вотъ милость-то Божья… Не вода, а одно слово шелкъ… Варварушка, ты что же не умоешься? Сразу на двѣсти лѣтъ помолодѣешь… А я погляжу, погляжу да и посватаюсь… А?

— Тьфу, грѣховодникъ старый! — отгрызалась горбунья. — Имъ все ни по чемъ — какой народъ пошелъ!.. Святъ, святъ, святъ…

Гроза затихала. По парку шелъ немолчный шепотъ капель. Въ широко распахнутыя окна свѣжими потоками лился упоительный, весь пропитанный ароматами воздухъ. Въ прорывы черныхъ тучъ иногда выкатывалась свѣтлая луна и тогда лохматые края тучъ одѣвались въ блѣдное золото. Въ глубинѣ парка смутно среди облитыхъ сметаной черемухъ выступали очертанія отдыхающаго теперь Перуна. И проглянули звѣзды, и раскатилась опять соловьиная пѣснь, чистая, серебряная, точно омытая ливнемъ… А когда разсвѣло и встало опять яркое солнце, и вся земля засверкала алмазами и жемчугами, и закурилась ароматами, какъ гигантская жертвенная чаша, мужики выходили со дворовъ на околицы и, радостно глядя на пышно цвѣтущіе сады и луга и поля, все сладострастно пожимали плечами и повторяли еще и еще:

— Экая благодать Господня… Не надышишься! А рожь-то, рожь-то, кормилица… Ну, и послалъ Господь милости…

И всѣ были ласковы и любовны и готовы къ умиленію и душамъ ихъ было тѣсно въ груди: имъ хотѣлось летать…

Деревни, которыя, какъ Вошелово или Мещера, стояли по опушкѣ огромной Ужвинской казенной дачи, жили очень зажиточно. Первоисточникомъ ихъ благосостоянія былъ лѣсъ. Каждую осень, какъ только падетъ снѣжокъ, крестьяне изъ дальнихъ деревень выѣзжали въ лѣсъ на заработки, а чтобы не возвращаться домой каждый день, становились они со своими лошадьми «на фатеру» по подлѣснымъ деревнямъ. Благодаря этому въ деревняхъ скоплялось къ веснѣ огромное количество навоза, поля получали великолѣпное удобреніе и давали обыкновенно прекраснѣйшіе урожаи. Скота у этихъ мужиковъ было вдоволь и скотъ былъ сытый и веселый, стройка хорошая, прочная, ладная и одѣвались по этимъ деревнямъ форсисто. Благосостоянію крестьянъ очень способствовало и то обстоятельство, что всѣ эти подлѣсныя деревни были небольшія, дворовъ восемь, десять, много пятнадцать, а поэтому сходы не горлопанили, а занимались дѣломъ и хозяйственные мужики, легко сговорившись между собой, держали немногихъ пьяницъ и лежебоковъ въ ежевыхъ рукавицахъ. Изъ другихъ, удаленныхъ отъ лѣса деревень много народу уходило въ города на заработки, — каменщиками, штукатурами, шестерками, прикащиками и пр., — и тамъ поэтому народъ «шатался въ корнѣ»; здѣсь этого явленія могло бы и не быть, — народъ былъ сытъ и доволенъ, — но тѣмъ не менѣе повѣтріе это захватывало некрѣпкія души и здѣсь, и здѣсь многіе не желали больше «пнямъ молиться» и рвались въ города, чтобы «вытти въ люди», т. е. носить манишки крахмальныя, штаны тпруа и махать тросточкой…

Послѣ ночной грозы мещерскіе мужики, празднуя Духовъ День, съ удовольствіемъ бездѣльничали: грѣлись на солнышкѣ, чесали языки, смѣялись по заваленкамъ и безперечь дули чай: кто съ жирнымъ топленымъ молокомъ, кто съ лимончикомъ, а кто и съ ланпасе. Какъ всегда собрался народъ и подъ окнами большого, шикарнаго, прямо купеческаго дома Петра Ивановича Бронзова, бывшаго москвича. Домъ этотъ былъ въ восемь большихъ — по городскому — оконъ по улицѣ, выкрашенъ весь въ темно-зеленую краску и заплетенъ причудливой рѣзьбой сверху до-низу, что стало-таки въ копеечку. Изъ оконъ смотрѣли на улицу цвѣты всякіе и весело и парадно горѣли на солнышкѣ мѣдные, ярко начищенные приборы оконъ и дверей. Все было крѣпко, богато и гордо.

Петръ Иванычъ, небольшого роста, жирный и мягкій, какъ котъ, съ круглымъ и бритымъ лицомъ, въ просторной чесучовой парѣ — ну, чистый вотъ баринъ, глаза лопни! — только что всталъ послѣ полуденнаго отдыха, побаловалъ себя рюмочкой охотницкой мадерки — онъ былъ большой сластена, — и вышелъ къ собравшимся мужикамъ посидѣть. Встрѣтили его мужики, какъ всегда, съ великимъ почетомъ. И какъ всегда, очень скоро слово мірское осталось за Петромъ Ивановичемъ и сталъ онъ разсказывать мужикамъ о вольномъ и благородномъ житьѣ московскомъ: онъ былъ въ Москвѣ главнымъ поваромъ въ Эрмитажѣ, хорошо принакопилъ и теперь на старость вернулся въ Мещеру, на родину, доживать свой вѣкъ на спокоѣ. Поговаривали было легонько, что изъ Москвы будто попросила его полиція за какія-то темныя дѣлишки съ векселями — онъ занимался и дисконтомъ полегоньку, — но вѣрнаго тутъ никто не зналъ ничего, а и зналъ бы, такъ это нисколько не уменьшило бы уваженія мещерцевъ къ ихъ удачливому земляку, — напротивъ…

— Поваръ… Вы думаете, что такое поваръ?.. — благодушно, но назидательно говорилъ Петръ Иванычъ своимъ медлительнымъ, жирнымъ, генеральскимъ баскомъ. — Повара Москва уважаетъ, да еще какъ! Да и не одна Москва: пріѣдетъ, скажемъ, изъ-за границы пѣвецъ какой знаменитый, или прынецъ тамъ какой, генералъ важный или какой Деруледъ и сичасъ же первымъ дѣломъ куда? Въ Эрмитажъ покушать!.. Потому наше заведеніе, можно сказать, всей Европѣ извѣстно, а не то что… Вотъ тутъ и долженъ поваръ себя показать, да такъ, чтобы Россію не острамить… Возьмемъ, скажемъ, стерлядь… — вдохновляясь, продолжалъ онъ. — Вы думаете, бросилъ ее въ кастрюлю, тутъ тебѣ и уха? Ого! Или, скажемъ, паровую тамъ подать требуютъ или кольчикомъ, по царски?.. Нѣтъ, братъ, врешь: прежде, чѣмъ тебѣ на столъ ее подать, долженъ я ее, мою голубушку, сперва въ надлежащія чувства произвести, да-съ! Потому подалъ я ее гостю, а гость ее понюхалъ, — Петръ Иванычъ сдѣлалъ видъ, какъ гость нюхаетъ стерлядь и на жирномъ лицѣ его отразилась брезгливость, — и вдругъ отъ стерляди отдаетъ карасиномъ?! Что могу тогда я въ свое оправданіе сказать, какими глазами буду я смотрѣть тогда на гостя? А гостю-то, можетъ, цѣна миліёнъ, а то и десять, — вродѣ Нобеля тамъ бакинскаго, или Вогау, или, скажемъ, нашихъ Морозовыхъ… Нѣтъ, прежде, чѣмъ на столъ ее подать, долженъ я ее, голубушку, воспитать и воспитать сурьозно, чтобы она не воняла… Вотъ какъ привезутъ ее къ намъ съ нижегородскаго вокзала, первымъ дѣломъ долженъ я пустить ее въ проточный бассейнъ, гдѣ воду держутъ градусовъ такъ на пятнадцать; поживетъ она тамъ недѣльку, другую, ее переводятъ въ слѣдующій классъ, будемъ говорить, гдѣ вода уже похолоднѣе, а затѣмъ еще черезъ двѣ недѣли въ самый высшій классъ, гдѣ вода держится уже прямо ледяная. Ну-съ, погуляетъ она тутъ, сколько по расписанію полагается, вынетъ ее поваръ сачкомъ изъ воды, подниметъ жабры, понюхаетъ, — Петръ Иванычъ показалъ, какъ поваръ, поднявъ жабры внимательно внюхивается въ рыбу, — и ежели запаха нѣтъ, пожалуйте на кухню, а чуть запашокъ, — обратно въ приготовительный классъ на воспитаніе. Д-да-съ… А вы говорите: что такое поваръ?! Или вотъ, помню, пріѣхала какъ-то разъ къ намъ компанія одна послѣ театровъ, — тузы все московскіе первостатейные… Ну, заказали того, сего, а напослѣдокъ, говорятъ, чтобы былъ намъ крюшонъ изъ пельсиковъ и на совѣсть… Ну, метр-д-отель, — это, по нашему сказать, главный лакей, что ли, хорошій эдакій господинъ, тоже, какъ и я вотъ, состояніе имѣетъ, — ну, подходить это къ нимъ метр-д-отель вѣжливенько и говоритъ, что, конечно, крюшонъ изготовить можемъ какой угодно, но что, дескать, пельсики теперь — а дѣло было около Новаго года, — меньше 50 р. за десятокъ достать нельзя. Гости тоже всякіе бываютъ и, конечно, оно всегда лутче предупредить, чтобы потомъ разговору не вышло. А тѣ и говорятъ: мы, говоритъ, васъ не спрашиваемъ 50 или 500 рублей за десятокъ, а чтобъ былъ намъ крюшонъ по нашему скусу и крышка. «Слушьсъ!.» — почтительно склонившись, набожно проговорилъ Петръ Ивановичъ, подражая метр-д-отелю. И сичасъ же къ телефону, звонитъ Елисѣеву: немедленно доставить два десятка лучшихъ пельсиковъ. А тамъ, у Елисѣева, — это, можно сказать, на счетъ этихъ самыхъ дѣловъ первый магазинъ на всю Европу, — тамъ на этотъ случай люди напролетъ всю ночь дежурятъ. Ну, приняли это заказъ, отобрали пельсиковъ, на автомобиль и маршъ… И пока гости кушали жаркое, крюшонъ у меня ужъ готовъ: мало того, чтобы скусомъ я потрафилъ, я никакихъ правъ не имѣю и минуты опоздать… Да-съ! А вы: что такое поваръ?! Вотъ поэтому-то и платили намъ четыре катеньки въ мѣсяцъ и ото всѣхъ почетъ и уваженіе: Петръ Ивановичъ, высокоуважаемый; какъ ваше драгоцѣнное? И — рукотрясеніе…