Иван Наживин - Перунъ [Старая орфография]

Мэри Блэнчъ ласково благодарила его на своемъ птичьемъ языкѣ и, обратившись къ мужу, сказала:

— The old one is really charming!

Старушка ласково подвигала къ ней всякую ѣду и обильно накладывала ей всего на тарелку и подливала вина, и смотрѣла въ молодое, красивое лицо старческими любящими и немножко жалостливыми глазами.

— Ну, какъ же ты тамъ поживалъ, разсказывай… — говорилъ Петръ Ивановичъ, накладывая сыну омаровъ. — Привыкъ ли? Словно, постарѣлъ ты, а? Или тамъ дремать не приходится?

— Конечно, работать надо… — отвѣчалъ сынъ немного скучливо. — Да это ничего — вотъ главное безсонница меня все мучаетъ… Иногда по цѣлымъ недѣлямъ не сплю… И устаешь… А то ничего…

— А ты заботься поменьше, вотъ и спать будешь… — сказалъ отецъ. — Чего тебѣ очень-то ужъ убиваться? Слава Богу, у меня есть кое-что, проживете за милую душу… Одинъ, вѣдь, ты теперь у насъ остался… А ежели по какому милостивому манифесту Вѣрушу и воротятъ, ты ее не покинешь: одна у тебя сестра-то, какая тамъ ни на есть… Да едва ли воротятъ: это они подъ великаго князя-то Сергѣя Лександровича дѣло подвели. Такихъ не помилуютъ… Ну, да что объ этомъ толковать — ты вотъ лутче про Америку-то твою намъ разскажи… Нюжли это правда, читалъ я, что въ вашемъ Чикагѣ дома до двадцати этажей есть?

— Есть и выше… — опять подавивъ зѣвокъ, отвѣчалъ сынъ.

— И поѣзда, пишутъ, больше ста верстъ въ часъ отжариваютъ?

— Есть и быстрѣе…

— И къ чему это пристало такую спѣшку пороть? — недовольно покачала головой Стегневна. — А храни Богъ случай какой? Нѣшто нельзя потише-то? Ты вотъ икорки-то, икорки возьми… — ласково сказала, она снохѣ, подвигая къ ней зернистую икру во льду.

— Кушай, родимка, больше, — оно, глядишь, и войдешь въ тѣло-то…

Въ раскрытыя окна издали, отъ дома старосты, долеталъ веселый говоръ и смѣхъ мужиковъ, торжествовавшихъ возвращеніе своего земляка изъ дальнихъ странъ.

— Эхъ, давай и мы на радостяхъ грамофонъ заведемъ — воскликнулъ Петръ Ивановичъ, бросивъ салфетку на столъ, и самъ взялся заводить машину. — Есть у меня тутъ гдѣ-то и мериканскія пластинки… — гозорилъ онъ, роясь въ черныхъ, блестящихъ дискахъ.

— А, вотъ она… Ну-ка, послушайте вашу-то, заморскую…

Грамофонъ пошипѣлъ, потрещалъ и вдругъ изъ соребряннаго жерла полетѣли разухабистые звуки Jankee doodle.

— Aoh! — расцѣла Мэри Блэнчъ и сказала старику, что это American soug и что это very nice of him.

И она пожелала чокнуться съ Петромъ Ивановичемъ и Стегневной. Первое напряженіе и неловкость стали проходить и за столомъ стало оживленнѣе.

— А ты писалъ, докторша она у тебя? — громко говорилъ Петръ Ивановичъ сыну. — Что же, практикуетъ вольно или на службѣ гдѣ состоитъ?

— Нѣтъ, она докторъ права… — устало отозвался сынъ, котораго утомлялъ шумъ грамофона чрезвычайно. — Ну, вродѣ адвоката, что ли… Въ газетахъ она пишетъ, книги составляетъ…

— Ого! — почтительно удивился Петръ Ивановичъ. — И хорошо зарабатываетъ?

— Ничего…

— Это вотъ дѣло! Это вотъ я понимаю… Не то, что наши рохли… Сударыня, ваше здоровье! — почтительно поднялъ онъ свою рюмку къ невѣсткѣ. — Всякихъ успѣховъ вамъ! Ну, а только вотъ на счетъ наслѣдника мнѣ, братъ, какъ хочешь, а хлопочи… — обратился онъ къ сыну. — Читалъ я въ газетахъ, что у васъ тамъ это вродѣ какъ отмѣнено, ну, только на это моего согласія нѣту: внука мнѣ подавай обязательно…

Между тѣмъ свечерѣло. Гости замѣтно притомились. Отъ дома старосты слышался непрерывный галдежъ и взрывы хохота — обличитель Гришакъ вступилъ въ отправленіе своихъ обязанностей и чистилъ всѣхъ, а въ особенности богатѣевъ, и въ хвостъ, и въ гриву. Иногда слышалось громкое, нестройное ура. Мэри Блэнчъ выразила желаніе посмотрѣть веселье русскихъ peasants, празднующихъ возвращеніе своего countryman, но Стегневна рѣшительно воспротивилась.

— Ну, что это ты? Къ чему пристало? — недовольно говорила она. — Мужикъ онъ мужикъ и есть. Нажрался, чай, водки-то на даровщинку, ругается да блюетъ, какъ свинья, только всѣхъ и дѣловъ. Нѣтъ, нѣтъ, куды тамъ итти! А вы вотъ лучше съ папашей еще немножко посидите, а я пойду съ Марфой постелю вамъ приготовлю: надо дать вамъ съ дороги покой…

— Это я не прочь… — сказалъ сынъ, котораго утомила не столько дорога, сколько угощеніе и тяжелое напряженіе бесѣды со стариками. — Мы сейчасъ пойдемъ къ себѣ… — сказалъ онъ женѣ по-англійски.

— All right!

— Ну, а въ Москвѣ-то были, чай, свозилъ ты ее въ Эрмитажъ? — сказалъ Петръ Ивановичъ.

— Какъ же, два раза ужинали…

— Ну, что? Потрафили? — озабоченно спросилъ Петръ Ивановичъ, который и издали строго слѣдилъ за порядками Эрмитажа. — Не оконфузили себя передъ женушкой-то твоей?

— Нѣтъ, все было прекрасно… — отвѣчалъ сынъ и со своей слабой улыбкой сказалъ что-то женѣ.

— Yes, yes!.. — закивала она головой свекру. — It was splendid! Capital!..

— Ваше здоровье, сударыня! — удовлетворенный, поднялъ свою рюмку съ душистой мадерой Петръ Ивановичъ. — Очень радъ слышать ваше одобреніе, очень радъ…

— Ура! — грянуло у дома старосты. — Га-га-га-га-га…

— Поди-ка сюда на минутку, Алеша… — поманила Стегневна сына изъ сосѣдней комнаты. — Мнѣ спросить бы тебя надо…

— Я на минутку… — сказалъ онъ женѣ, поднимаясь.

— All right!

— Погляди-ка, родимый, такъ ли мы тебѣ все тутъ уладили… А то глядишь, и не потрафишь въ чемъ… — сказала Стегневна.

Посреди комнаты возвышалась торжественная, какъ катафалкъ, двухспальная кровать, у стѣны былъ поставленъ большой, мраморный умывальникъ съ маленькимъ кувшинчикомъ воды, а передъ старинными, черными образами въ углу горѣла лампада. Алексѣй Петровичъ немножко растерялся.

— Спасибо за хлопоты, мамаша… — сказалъ онъ. — Но только такъ мы не привыкли… такъ… Лучше бы поставить двѣ кровати… а еще лучше каждому дать отдѣльную комнату…

Старуха съ удивленіемъ и печалью робко посмотрѣла въ усталое лицо сына: да ужъ любитъ ли онъ жену? Ужъ не пробѣжала ли какая черная кошка промежду нихъ? Какъ же это такъ можно?..

— Ладно, ладно, сынокъ, ты приказывай, родимый… — сказала она печально. — Потому мы порядковъ вашихъ заморскихъ не знаемъ. Ты говори, какъ и что…

— И подушекъ намъ столько не надо… — сказалъ онъ и сложилъ большую половину подушекъ на диванъ.

Какая-то пожелтѣвшая и страшно грязная тетрадка шлепнулась вдругъ на полъ изъ подушекъ.

— Это что такое? — удивился Алексѣй Петровичъ, поднимая ее.

Старушка совсѣмъ сконфузилась.

— Это… это «Сонъ Богородицы», [3] Одинъ изъ безчисленныхъ апокрифовъ, которые ходятъ въ народѣ по рукамъ — малограмотная смѣсь византійщины и язычества. родимый… — пролепетала она. — Ты вотъ жаловался, что не спишь, а это отъ безсонницы первое средствіе…

— А, да, вотъ что… — проговорилъ сынъ и, брезгливо посмотрѣвъ на засаленную первую страницу тетрадки съ ея титлами и торжественными славянскими словами, осторожно положилъ ее на ночной столикъ. — Спасибо. А вотъ воды прикажите намъ поставить побольше, мамаша… Мы тамъ къ водѣ привыкли…