Иван Наживин - Перунъ [Старая орфография]

— Слушаю, сынокъ, слушаю… Все сдѣлаемъ, какъ велишь… Ты иди пока къ папашѣ-то, а то они тамъ вдвоемъ и не сговорятся, чай…

Въ столовой снова начался нудный разговоръ, а за стѣной, въ комнатѣ для дорогихъ гостей, передвиганіе и возня. Совсѣмъ стемнѣло. Мужики все торжествовали. Наконецъ, старики отпустили гостей на покой — со всяческими пожеланіями, поклонами и наказами спать подольше.

Гости вошли въ спальню. Тамъ стояли уже двѣ кровати — Стегневна никакъ не рѣшилась развести ихъ по разнымъ комнатамъ, рѣшивъ, что авось обойдется какъ по хорошему, — и много воды. Алексѣй Петровичъ подошелъ къ иконамъ и погасилъ лампадку.

Мэри Блэнчъ сѣла къ столу, чтобы записать пестрыя impressions сегодняшняго дня, а Алексѣй Петровичъ досталъ изъ своего личнаго баульчика толстую книгу въ зловѣщей, дымно-багровой обложкѣ, на которой рѣзко выдѣлялась черная надпись «Labor and Capital» и, зѣвая, легъ на широкій диванъ и открылъ книгу: спать, все равно, онъ не могъ бы. Какъ только закрывалъ онъ глаза, такъ ему начинались назойливо мерещиться крупныя цифры: онѣ складывались, вычитались, помножались, дѣлились, выстраивались солидными столбцами и снова двигались, слагались, умножались, дѣлились и то веселили своими итогами, то печалили и безпокоили. Засыпалъ онъ всегда только подъ утро, но и во снѣ онъ видѣлъ все только большія цифры. Онъ раскрылъ, зѣвая, книгу — и въ ней по безконечнымъ страницамъ тоже тянулись все только цифры, цифры и цифры…

Въ столовой тихонько собирали со стола. Стегневна была печальна: и кушали мало, и спятъ врозь, и не молятся — ахъ, не хорошо дѣло, ахъ, не ладно!..

— Ну, и то слава Богу, что хоть табачищи-то этого онъ не курить, не поганится… — сказала она вслухъ, какъ бы отвѣчая на свои печальныя думы.

— Тссс! — угрожающе поднялъ Петръ Ивановичъ палецъ.

— Ура! — грянуло въ раскрытыя окна съ темной, прохладной и душистой улицы.

— Ахъ, окаянные, какъ ихъ развозитъ! — съ досадой прошептала Стегневна. — Теперь до полночи гайкать будутъ, а Алешенька и безъ того не спитъ…

— Я Митюшку пошлю, ежели что, велю, чтобы не шумѣли… Ахъ, да ему еще въ городъ надо велѣть собираться…

И онъ озабоченно присѣлъ къ большому письменному столу, стоявшему въ простѣнкѣ, но такъ какъ въ пышной бронзовой чернильницѣ вмѣсто чернилъ были только высохшія мухи, то онъ досталъ изъ жилетнаго кармана обгрызокъ карандаша и, потирая лобъ, на листкѣ почтовой бумаги сталъ выписывать все, что было нужно купить въ городѣ. И на цыпочкахъ онъ прошелъ освѣщеннымъ корридоромъ въ свою большую, чистую кухню съ огромной, усовершенствованной плитой, гдѣ уже ждалъ его сонный Митюха.

— Ну, Митюха, завтра чуть свѣтокъ запрягай лошадь и гони въ городъ… — сказалъ онъ дѣловито. — Вотъ по этой запискѣ возьмешь ты у Окромчедѣлова все, что тутъ записано: паштетъ изъ дичи — 2 фунта, затѣмъ омаровъ… да смотри, королевскихъ возьми, съ короной, а не дряни какой… 2 банки, затѣмъ скажи, чтобы дали тебѣ икры свѣжей 2 фунта… Постой: а сельдей-то я и забылъ записать… Ну, потомъ сыру швейцарскаго… да не чичкинскаго, а настоящаго швейцарскаго, заграничнаго… Ну, впротчемъ, что тебѣ тутъ вычитывать — все равно все перепутаешь… Просто передай ты эту записку самому Гаврилѣ Федоровичу въ руки и скажи, что велѣли, дескать, Петръ Ивановичъ вамъ кланяться и велѣли отпустить по этой вотъ запискѣ все, что тутъ перечислено. За цѣной, молъ, мы не стоимъ, но чтобы все было самаго перваго сорта, на совѣсть, потому, молъ, сынокъ къ Петру Иванычу изъ Чикаги пріѣхалъ, инженеръ, молъ, съ супругой… ну и… того… чтобы все было какъ слѣдоваитъ… Ну, а тутъ кое-что изъ винъ, сластей и всякой мелочи… Эхъ, ваниль-то забылъ!

И долго онъ наставлялъ соннаго Митюху, какъ и что ему дѣлать, а затѣмъ, обсудивъ обстоятельно съ Марфой и Стегневной завтрашній обѣдъ, онъ снова на цыпочкахъ прошелъ въ столовую и прислушался у двери въ спальню гостей.

— Ура! — грянуло на темной улицѣ. — Га-га-га…

рявкнули парни подъ тальянку, —

Петръ Ивановичъ крѣпко про себя выругался и, надѣвъ свою панаму, сердито направился къ гулявшимъ мужикамъ…

На широкой, заплетенной дикимъ виноградомъ террасѣ угорской усадьбы сидѣло за чаемъ небольшое общество сосѣдей: Петръ Ивановичъ съ сыномъ и невѣсткой, о. Настигай со своимъ краснымъ носикомъ, трясущейся сѣдой головкой и трясущимися руками, въ лиловой, далеко не первой свѣжести, рясѣ, Сергѣй Ивановичъ со своей младшей сестрой Лизой, хорошенькой брюнеткой съ задорнымъ носикомъ, прилетѣвшей изъ Москвы къ отцу, чтобы вздохнуть отъ своихъ безконечныхъ общественныхъ обязанностей, и самъ хозяинъ, Левъ Аполлоновичъ, который на не совсѣмъ увѣренномъ уже англійскомъ языкѣ старался занять Мэри-Блэнчъ.

— Оно конечно… — вѣжливо кашляя въ руку, говорилъ Алексѣю Петровичу о. Настигай. — Я только хочу сказать, что трудно будетъ къ нашему народу иностранцамъ привѣситься, а намъ трудно будетъ ладить съ иностранцами, у которыхъ все идетъ по линейкѣ да по отвѣсу. Мы, знаете, народъ невѣрный, народъ, будемъ такъ говорить, неожиданный, мы сами о себѣ не знаемъ, какое колѣнце мы черезъ четверть часа выкинемъ… Хе-хе-хе-хе… Вотъ, къ примѣру, есть тутъ неподалеку за Устьемъ небольшая деревенька Фрязино. И жилъ тамъ, знаете, мужикъ одинъ, Прокофій Силантьевъ, и былъ онъ маленько не въ своемъ разумѣ: людей дичился до чрезвычайности и все священное писаніе, знаете, читалъ цѣлыми ночами, все до чего-то своимъ умомъ хотѣлъ дойти, знаете… И что ему въ голову запало, сказать вамъ я ужъ не могу-съ, но только недавно, на самый семикъ, привязалъ онъ всю свою скотинку покрѣпче, домашнихъ своихъ разослалъ туда и сюда, чтобы не мѣшали, а затѣмъ и запали свою усадьбу да сразу во многихъ мѣстахъ! А самъ спокойнымъ манеромъ, сдѣлавъ все, что требовалось, на улицу вышелъ. Да-съ… Мужики, конечно, бросились тушить пожаръ, сразу смикитили, что дѣло не чисто, и взялись за Прокофья: ты запалилъ? Я… — говоритъ. Зачѣмъ? Не вашего ума дѣло… Ну-съ, мужички, не говоря худого слова, связали его по рукамъ и по ногамъ да и бросили въ огонь. Веревки, конечно, сразу же перегорѣли. Прокофій, весь въ огнѣ, вылазитъ это изъ пламени, а мужички приняли его сѣнными вилами и опять въ огонь спихнули… Такъ и сгорѣлъ. А вы говорите: иностранцы и все такое… Тутъ не только иностранцы, а и я, знаете ли, который здѣсь родился и помирать скоро думаю, и я, знаете, въ толкъ народа взять не могу-съ… Не входитъ это въ голову человѣческую никакимъ манеромъ…

— Да вѣдь у насъ, въ Соединенныхъ Штатахъ, русскихъ не одинъ милліонъ и ничего, живутъ… — равнодушно сказалъ ему Алексѣй Петровичъ. — Тамъ одна заповѣдь для всѣхъ: если не хочешь, чтобы тебя раздавили, работай изо всѣхъ силъ. А всякое эдакое вотъ озорство, на это есть законъ. Сожгли — иди въ острогъ. Очень просто…