Иван Наживин - Перунъ [Старая орфография]

— Эхъ, и живутъ же, братецъ ты мой, люди на свѣтѣ! — глубоко вздохнулъ кто-то. — А мы тутъ въ лѣсу, можно сказать, бьемся съ хлѣба на квасъ. А?

— Или пріѣхалъ ты, скажемъ, съ мамзелью какой въ отдѣльный кабинетъ, поужинать… — все болѣе и болѣе вдохновляясь, продолжалъ Петръ Ивановичъ. — А карактеръ у тебя, скажемъ, сумнительный. И это у насъ предусмотрѣно — въ Москвѣ все можно, были бы деньги! И на этотъ случай состоитъ у насъ при заведеніи своя кушерка: осмотритъ она живымъ манеромъ твою мамзель и, ежели все въ порядкѣ, такъ и доложитъ: пользуйтесь въ свое удовольствіе безъ всякаго сумлѣнія… И опять же ты съ ней, запершись, свое удовольствіе имѣешь, а въ дырочку эдакую — въ стѣнѣ эдакъ аккуратно продѣлана, — нашъ человѣкъ за тобой наблюденіе имѣетъ, потому есть и такіе, которые травиться вдвоемъ пріѣзжаютъ али тамъ стрѣляться: дураковъ не сѣютъ, какъ говорится, а они сами родятся. Ну, это, конечно, тамъ дѣло твое, стрѣляйся на здоровье, ну, другихъ только марать нечего: ты, къ примѣру, за левольвертъ, а мы — въ двери: извините, сударь, у насъ такого положенія нѣтъ… И пожалуйте въ полицію, она тамъ разберетъ, какъ и что… А вы: что такое поваръ?! Пока, братъ, ты до шефа-то, — главный поваръ такъ называется — достукаешься, тоже всего перевидаешь. Бывало, какъ мальченкой я еще при кухнѣ тамъ состоялъ, чуть что, и сичасъ: ты какъ, сукинъ сынъ, яблоки-то чистишь? А? — заревѣлъ вдругъ Петръ Ивановичъ свирѣпо. — Въ ухо ррразъ! Нѣшто его такъ чистятъ? А? Въ другое ррразъ! Бывало, ночью спишь, такъ во снѣ видишь, какъ яблоко чистить надо… А не то что… Нѣшто Москва зря деньги платить будетъ? А намъ вотъ платила, и капиталецъ мы себѣ приличный составить могли, и денежки вѣрнымъ людямъ на проценты давали. Прилетитъ, бывало, на квартеру князекъ какой молоденькій: не оставьте, Петръ Ивановичъ, выручите… И руки жметъ, и все такое — не гляди, что ты поваръ, а онъ князь важнѣющій…

— Вотъ тебѣ и князь, ж… въ грязь… — пустилъ кто-то со смѣхомъ.

— Нынче, знать, только тотъ и князь, у котораго въ мошнѣ густо… — послышались голоса. — А знамо дѣло… Дай-ка вонъ Гришаку денегъ-то, и онъ всякому князю сопли утретъ…

Гришакъ Голый — бѣдный, худосочный мужиченка съ выбитыми зубами, жалкой бороденкой и печальнымъ лицомъ старой клячи, — живо вскочилъ.

— Капиталы… Князья… Пельсики… Рукотрясеніе… — сразу дико завопилъ онъ. — Дураки вы всѣ, вотъ что! Деньги! Вонъ у его ихъ много, — злобно ткнулъ онъ рукой на Петра Ивановича. — Ишь, брюхо-то отростилъ!.. Всю жизнь в столиціи прожилъ, а чего онъ оттедова вывезъ, спроси! Только всѣхъ и разговоровъ, что про дѣвокъ да про жранье…

Рѣдкая деревня не имѣетъ для сходовъ своего обличителя. Въ Мещерѣ эту роль взялъ на себя Гришакъ Голый и съ ролью своей справлялся иногда недурно. Но сытая деревня смотрѣла на него, какъ на клоуна и, когда Гришакъ схватывался съ кѣмъ-нибудь, всѣ старались еще больше «растравить» его, «подцыкнуть» и со смѣхомъ слѣдили за состязаніемъ крикуновъ, — такъ же, какъ слѣдили бы за грызней собакъ или сраженіемъ двухъ пѣтуховъ. Обличенія Гришака были чѣмъ-то вродѣ моральной щекотки, въ которой мужики находили своеобразное удовольствіе.

— Дѣвки, Гришакъ, дѣло тоже нужное… — подзудилъ кто-то. — Чай, и ты къ бабѣ-то своей на печь лазишь… А?

— Гришакъ-то? — тотчасъ же встряли другіе. — Онъ по этой части, можно сказать, на всю деревню первый ходокъ, не гляди, что всѣ зубы съѣлъ… А что касаемо на счетъ божественнаго, такъ ето надо на Устье къ о. Настигаю итти или къ Спасу-на-Крови, къ монашкамъ, — онѣ удовлетворятъ… Да что, ето онъ отъ зависти больше… Ты, Петръ Иванычъ, неравно остерегайся, какъ бы онъ къ тебѣ въ кубышку-то не заправился… А что, Гришакъ, ежели бы тебѣ, къ примѣру, миліенчикъ-другой отсыпать, а? Вотъ чай, зачертилъ бы… Га-га-га-га… Онъ? Гришакъ? Онъ сичасъ бы первымъ дѣломъ у габернатура антамабиль откупилъ бы, насажалъ бы его полный дѣвокъ и разгуливаться… Ты тогда, неравно, и меня, Гриша, прихвати… Га-га-га-га… Чево у габернатура, — у Демина, фабриканта, лутче: оретъ, на сто верстъ слышно… Тутъ какъ-то съ базара я, братцы, ѣхалъ, а онъ у заставы и настигни меня. Да кыкъ рявкнетъ это въ трубу-то! И-ихъ, моя привередница уши приложила, хвостъ ета пистолетомъ и пошла по полямъ чесать, на кульерскомъ не догонишь! Думалъ ужъ, жизни рѣшусь…

— Идолы вы, черти! — завопилъ Гришакъ истошнымъ голосомъ; онъ отлично зналъ, что этими своими воскресными обличеніями онъ больше всего угодитъ мужикамъ и самому Петру Ивановичу даже. — Правду про нашъ народъ говорятъ, что здря Іюда Христа такъ дешево продалъ, наши сумѣли бы взять подороже. Антамабили, миліенчики… Тьфу! Душа-то, душа-то есть ли у васъ, у чертей?

Петръ Ивановичъ, который, склонивъ съ улыбкой голову на бокъ, съ удовольствіемъ слѣдилъ за разгоравшейся вспышкой, вдругъ насторожился:

— Постой, не ори! — строго остановилъ онъ вдругъ Гришака. — Никакъ колколо…

Всѣ прислушались: въ самомъ дѣлѣ, въ зеленой солнечной поймѣ заливался малиновымъ звономъ колокольчикъ.

— Это Лаврова ямщика колколо… — послышались голоса. — Его и есть… Ишь, какъ нажариваетъ… Чего тамъ: первый ѣздокъ… Да ужъ не сынокъ ли это къ тебѣ ѣдетъ, Петръ Иванычъ, а?

— По времени такъ что и пора… — сказалъ Петръ Ивановичъ, глядя изъ-подъ руки въ пойму. — Ну, я такъ полагаю, что онъ телеграммой упредилъ бы заблаговременно…

— Что же, съ супругой пожалуетъ?

— Хотѣлъ съ супругой…

— Вотъ бы любопытно на мериканку-то поглядѣть, какія онѣ такія бываютъ… А какъ онъ, Лексѣй-атъ Петровичъ, съ ей разговариваетъ?

— Какъ разговариваетъ?.. Такъ по американски и разговариваетъ…

— Ты гляди, братецъ мой, какъ человѣкъ произошелъ, а? — заговорили мужики. — Енжинеръ, деньги гребетъ видимо-невидимо, на мериканкѣ женился… А что, Петръ Ивановичъ, какъ, мериканцы-то въ Бога вѣруютъ? Али, можетъ, нехрещеные какіе? Во, говори съ дуракомъ! Чай, они не турки…

Тройка гнѣдыхъ, вся въ мылѣ, ворвалась въ сѣренькую околицу маленькой и тихой Мещеры, въ бурѣ захлебывающихся звуковъ подлетѣла къ дому Петра Ивановича и ямщикъ, округливъ руки, лихо осадилъ коней:

— Тпру… Пожалуйте…

— Онъ… Онъ и есть, Лексѣй Петровичъ… — взволновались всѣ, вставая. — Ишь ты, чисто вотъ габернатуръ… А мериканка-то, — гляди, гляди, братцы…

— Алешенька… да что же это ты не упредилъ насъ?.. — заторопился навстрѣчу сыну Петръ Ивановичъ. — Мамаша, мамаша! — крикнулъ онъ оборачиваясь, въ окна. — Скорѣе: Алешенька пріѣхалъ…

— Иду ужъ, иду… — сіяя всѣмъ своимъ толстымъ, добродушнымъ лицомъ, торопилась отъ дому маленькая, круглая Марья Евстигнѣевна или, какъ ее всѣ добродушно звали, Стегневна.

Изъ коляски между тѣмъ вышелъ Алексѣй Петровичъ, высокій, худой, съ бритымъ лицомъ, лѣтъ за тридцать, въ широкомъ, дорожномъ пальто и пестромъ картузикѣ «съ нахлюпкой», и помогалъ выбраться своей женѣ, красивой женщинѣ, тоже въ широкомъ пальто и длинной вуали, которая окружала ея голову нѣжно-синимъ облакомъ. Алексѣй Петровичъ, улыбаясь однѣми губами — въ глазахъ его стояла не то большая усталость, не то какое-то особенное, тяжелое равнодушіе ко всему, — обнялся съ взволнованными родителями и представилъ имъ свою жену.