Иван Наживин - Перунъ [Старая орфография]

И, шумя веселымъ шумомъ, шествіе ввалилось на широкій, заросшій и немножко точно грустный дворъ угорской усадьбы. Андрей рѣшилъ поставить Перуна около своей любимой старой бесѣдки, надъ сонной, затканной бѣлой кувшинкой Старицей, на уцѣлѣвшемъ цоколѣ, на которомъ когда-то стояла теперь совсѣмъ развалившаяся богиня Флора съ цвѣтами въ подолѣ, среди густо разросшагося шиповника и жасмина и высокихъ, теперь точно сметаной облитыхъ черемухъ. Молодежь разомъ подхватила стукана на руки и со смѣхомъ понесла его старымъ паркомъ къ бесѣдкѣ.

— Во, важно… — раздавались голоса, когда Перунъ сталъ на свое мѣсто. — Такъ вотъ пущай и стоитъ… Тутъ ему гоже: вся земля видна съ горы-то… А теперь угощай, давай, дѣвокъ-то, Андрей Палитычъ: нельзя, старались…

Андрей Ипполитовичъ вопросительно посмотрѣлъ на вышедшаго на шумъ Льва Аполлоновича. Этотъ вопросъ съ «угощеніемъ» всегда былъ тяжелъ ему. Но съ другой стороны нельзя было, конечно, и не отблагодарить сосѣдей.

— Ну-ка, Корнѣй, поди-ка принеси намъ сюда наливочки какой послаще… — сказалъ Левъ Аполлоновичъ, котораго невольно заражало это неудержимо наростающее веселье. — И спроси у Варварушки для дѣвицъ пряниковъ, что ли, какихъ, орѣховъ тамъ…

Чрезъ какіе-нибудь четверть часа угощеніе вкругъ воцарившагося надъ ликующей землей Перуна было въ полномъ разгарѣ. Парни молодцевато хлопали по очереди свой стаканчикъ и для чего-то считали обязательно нужнымъ ловко сплюнуть потомъ въ сторону, дѣвки сперва маленько «соромились», отнѣкивались, но въ концѣ концовъ выпивали сладкой и душистой наливки и, выпивъ, съ улыбкой прятались за спины подругъ. А когда молодежь угостилась, пристали и сбѣжавшіеся изъ сосѣднихъ Мещеры и Вошелова старшіе. И всѣхъ ихъ обнесъ собственноручно Левъ Аполлоновичъ душистой наливкой. И, когда заговорилъ крѣпкій хмѣль въ праздничныхъ головахъ, звонкій и задорный бабій голосъ крикнулъ:

— Ну, всѣ… дѣвки, бабы… караводъ! Надо потѣшить хозяина тароватаго… Ну, живо!..

И вотъ вдругъ, точно по наитію, вкругъ воскресшаго бога пышно зацвѣлъ — какъ и тысячу лѣтъ тому назадъ, — живой вѣнокъ хоровода. Сосѣди отлично знали — по помочамъ и по престоламъ — что новыхъ, «фабришныхъ», «паскудныхъ» пѣсенъ здѣсь хозяева не любятъ, и вотъ Акулина, гладкая, складная, ражая баба подъ-сорокъ, съ лукавыми и жадными глазами крикнула:

— Ну, вы тамъ… которые молодые… Я старинную заведу, а вы подлаживай…

И шевельнулся и поплылъ пестрый хороводъ и въ тихомъ сіяніи вечера, на зеленой полянѣ, среди стараго парка поднялся вдругъ сильный и звонкій голосъ Акулины:

И весело, въ ладъ подхватилъ хороводъ:

И Перунъ благостно взиралъ на веселье дѣтей своихъ… И хмѣль крѣпкій, и весна, и праздникъ старинный все болѣе и болѣе горячили сердца и туманили головы.

— Ну, давайте веселѣе! — пьяно крикнула Акулина. — Давай ковровую! Ну… Подлаживай!..

И снова увѣреннымъ говоркомъ весело, подмывающе завела она своимъ звонкимъ, сильнымъ голосомъ:

И, пьянѣя, подхватилъ хороводъ:

Заря потухала. Въ ласковомъ небѣ серебристо проступилъ неполный мѣсяцъ. И кружились головы отъ густого аромата травъ и цвѣтовъ, и просились изъ груди пѣсни заливистыя, и ноги просились плясать…

— Эй, бабы, шабашить! — зашумѣли вдругъ мужики. — Коровъ пора доить… Благодари хозяевъ и расходись…. Всѣ по домамъ, живо!

И, веселые, довольные, пьяные, всѣ благодарили хозяевъ и съ веселымъ гомономъ потянулись по своимъ деревнямъ.

И завела разбитная Акулина звонко:

И весело подхватилъ многоголосый хоръ:

— А славный все таки нашъ народъ, какъ его ни ругаютъ… — направляясь къ дому, сказалъ Андрей.

— Ничего, если по шерсткѣ его гладить… — усмѣхнулся Левъ Аполлоновичъ. — И во всякомъ случаѣ, плохъ ли, хорошъ ли, а свой… — вздохнувъ, добавилъ онъ тише.

— Только бы вотъ какъ сдѣлать, чтобы дома его удержать, отъ цивилизаціи этой трактирной освободить и спасти… — добавилъ Андрей.

И они скрылись въ душистомъ сумракѣ темнаго парка.

И зазвучалъ вдругъ въ душѣ Андрея, пьяня его, веселый напѣвъ послѣдней плясовой пѣсни:

И показалось ему, что въ сравненіи съ этимъ напѣвомъ, съ дѣвушкой милой, съ ея поцѣлуемъ все на свѣтѣ вздоръ и чепуха…

Проснувшійся послѣ тысячелѣтняго сна Перунъ долго вглядывался своими каменными глазами въ бездны вздрагивающаго отъ дальнихъ зарницъ неба, гдѣ паслись раздольно, какъ и встарь, свѣтлыя стада Велесовы, вслушивался въ звуки весны, принюхивался къ запахамъ ея пьянымъ… Да, да: то же небо, тотъ же звенящій шумъ старыхъ деревьевъ, тѣ же раскаты царя-музыканта, соловья, надъ завороженными водами, тотъ же шелестъ растущихъ травъ, и звонъ боевой комариныхъ полчищъ, и упоительный духъ черемухи, и царить въ небѣ всесильная чаровница, пресвѣтлая Мокошь, и бултыхается въ серебряной Старицѣ озорникъ Водяной… Все то же, какъ было! А онъ-то думалъ, что его царство кончилось!.. И на каменномъ, загадочномъ лицѣ воскресшаго бога — бога грозъ, бога страсти, бога жизни широкой и вольной и горячей, — сильнѣе проступило выраженіе благосклонной силы, величія и тайны…

Изъ зеленой путаницы водорослей вылѣзла толстая лягушка и, вскарабкавшись на холодный камень, удобно усѣлась и, глядя на свѣтлый ликъ Мокоши пресвѣтлой, стала съ удовольствіемъ квакать. Къ ней присоединилась другая, третья, сотая, тысячная и вотъ вся Старица, всѣ луга заливные, всѣ тихія озера пойменныя огласились этой музыкой вешней, музыкой любви, и колдунъ-соловей искуссно вплеталъ въ нее свои яркія, горячія гирлянды…

И вдругъ за лѣсами глухо проворчалъ громъ. Страстно вздрогнуло небо отъ молніи дальней и — снова громъ. И еще, и еще… Темная туча медленно, увѣренно, спокойно, гася звѣзды серебристыя, затягивала небо. Пробѣжалъ, шумя вершинами, теплый вихрь и снова, послѣ синей молніи, раскатился громъ, — совсѣмъ близко, за Старицей, надъ гулкими лѣсами. Затихли лягушки, затихли соловьи и были слышны только тугіе порывы набѣгавшаго вѣтра, точно испуганный лепетъ листьевъ, да гдѣ-то на крышѣ тревожно бился оторвавшійся листъ желѣза.