Иван Наживин - Перунъ [Старая орфография]

— Ну, вотъ… Прошу любить и жаловать… — сказалъ онъ. — Только вотъ бѣда: по-русски то она не говорить ни слова…

Старики не посмѣли расцѣловаться съ невѣсткой. Та, улыбаясь имъ ласково всѣми своими бѣлыми зубами, энергично, съ какимъ-то вывертомъ, дернула ихъ за руки и что-то проговорила вродѣ какъ по-птичьи.

Старики, смущенные и сіяющіе, только кланялись.

— Ну, земляки, здравствуйте… обратился къ крестьянамъ Алексѣй Петровичъ. — Какъ живете-можете?

— Здрастовай, Лексѣй Петровичъ… — раздались голоса. — Съ пріѣздомъ! Въ кои-то вѣки собрался на родину… Мы ужъ думали, забылъ ты про насъ совсѣмъ въ Америкѣ-то своей… А постарѣлъ, постарѣлъ, говорить нечего… Чудакъ-человѣкъ, извѣстно: заботы…

Одинъ, посмѣлѣе, поздоровался съ гостемъ за руку, за нимъ другой и Алексѣй Петровичъ, здороваясь, обошелъ всѣхъ. Сбѣжавшіяся между тѣмъ со всѣхъ концовъ бабы и ребята во глаза на мериканку. На лицахъ ихъ было жестокое разочарованіе: она была, какъ и всѣ бабы, только что тонка ужъ очень, да говоритъ чудно, по-птичьему. А то ничего, вальяжная барыня…

— Ну, жалуйте, жалуйте въ домъ, гости дорогіе… — повторяла сіяющая Стегневна. Ужъ не знаю, какъ и величать ее, женушку-то твою…

— Зовутъ ее Мэри Бленчъ… — отвѣчалъ сынъ. — А вы зовите… ну, хоть Машей, что ли…

— Гришакъ, ты что ротъ разинулъ? — строго прикрикнулъ Петръ Ивановичъ. — Тащи вещи въ домъ… Живо!

Гришакъ съ полнымъ усердіемъ взялся за желтые чемоданы и баульчики съ блестящимъ никелевымъ приборомъ, за пестрые пледы, за шляпные футляры. Толстая Марфа, кухарка, съ красными лакированными щеками, и работникъ Митюха, молодой парень съ совершенно бѣлыми рѣсницами и волосами и сонными глазами, помогали ему, а Марфа уже бурчала на Гришака:

— Да ты тише… Нѣшто можно такъ съ господскими вещами обходиться? Обломъ!.. Ты мужикомъ-то не будь, а норови какъ поаккуратнѣе…

— Ну, вотъ что, милой… — обратился Петръ Ивановичъ къ ямщику, здоровому парню съ налитой кровью шеей, русыми кудрями и серебряной серьгой въ ухѣ. — Ты лошадей-то во дворѣ поставь, а самъ пройдешь на кухню: тамъ тебѣ Марфа и водочки поднесетъ, и закусишь…

— Не извольте безпокоиться, Петръ Ивановичъ… Много вашей милостью довольны…

— Ну, земляки… — весело и торжественно крикнулъ Петръ Ивановичъ. — По случаю пріѣзда моего наслѣдника жертвую вамъ на вино и угощеніе… Староста, Семенъ Иванычъ, распорядись тамъ, — мы потомъ сочтемся… И денегъ моихъ не жалѣй — гулять такъ ужъ гулять…

— Ура! — зашумѣла вдругъ толпа. — Ура!..

— What is the matter? — сказала Мэри Блэнчъ. — Are they so pleased at your returning home?

— Жалуйте, жалуйте, гости дорогіе… Машенька, родимка… милости просимъ…

Въ домѣ шла суета: въ то время, какъ дорогіе гости умывались и чистились въ отведенной имъ большой комнатѣ, рядомъ со столовой, Стегневна и Марфа, потныя, съ испуганными лицами, хлопотали въ кухнѣ, на погребѣ, въ кладовкахъ, а Петръ Ивановичъ собственноручно сервировалъ большой столъ, красиво разставляя вокругъ букета изъ свѣжей черемухи подносимыя ему водки, вина и всякія закуски. Скатерть была свѣжая, въ аппетитныхъ складочкахъ, хорошаго полотна, хрусталь и серебро празднично сіяли и чудесно пахло отъ закусокъ. Тутъ были и ветчина необыкновенная, и редиска, и омары, и сыры всякіе, и копчушки, и заливное — хоть самому Эрмитажу въ пору! И яркія краски большихъ картинъ въ золотыхъ рамахъ по стѣнамъ, и блескъ начищеннаго паркетнаго пола, и пушистый коверъ, и серебряное жерло дорогого грамофона въ углу, на особомъ столикѣ, все это еще болѣе усиливало впечатлѣніе сытости, довольства, праздничности…

Освѣжившійся и чистый, Алексѣй Петровичъ вышелъ въ столовую, съ удовольствіемъ оглядѣлъ оживленнаго отца, всю эту прочную, солидную обстановку и попробовалъ-было ласково остановить хлопотливо бѣгавшую съ тарелками мать.

— Да будетъ вамъ, мамаша! И такъ ужъ наставили всего — на недѣлю хватитъ…

— Стой, братъ, стой! Не въ свое дѣло не мѣшайся! — вмѣшался Петръ Ивановичъ. — Вотъ, помремъ мы со старухой, все твое будетъ, а пока хозяинъ тутъ я, а твое дѣло — хе-хе-хе-… — подневольное: садись только да кушай… Ты погоди вотъ, какой завтра я вамъ обѣдъ закачу — м-м-м-м… Самъ для дорогихъ гостей къ плитѣ стану, тряхну стариной… Ну, что же хозяюшка-то твоя не идетъ?

— Одѣвается…

— Гожа, говорить нечего, больно гожа… — сказала старушка. — Только, словно, тонка ужъ больно… Какъ у васъ тамъ на счетъ пищіи-то?

— Ничего, ѣдимъ… Это ужъ природа такая… — сказалъ Алексѣй Петровичъ и сдержалъ зѣвокъ.

— Ну, только, Алешенька, одно скажи мнѣ, успокой меня, старуху глупую… — понизивъ голосъ, сказала Стегневна, робко глядя на сына. — Сколько ночей, можетъ, не спала я, все думала, все мучилась… Скажи: а въ Господа-то она у тебя вѣруетъ? Молится ли Богу-то?

Сынъ невольно смутился.

— Видите мамаша, тамъ это личное дѣло каждаго… — сказалъ онъ съ видимымъ трудомъ подбирая слова. — Хочешь — молись, не хочешь — твое дѣло…

— Ахъ, не гоже это, родимый, не гоже… — горестно вздохнула мать, по своему понявъ сына. — Кто же, какъ не мужъ, долженъ поглядѣть за этимъ? Какъ можно безъ молитвы? Вотъ сестра твоя, Вѣрочка, — губы ея затряслись и глаза налились слезами, — все не хотѣла въ церковь ходить, мать не слушала, а чѣмъ кончилось?

Единственная дочь ихъ, Вѣра, будучи курсисткой, оказалась замѣшанной въ дѣло одной революціонной организаціи, которая произвела нѣсколько удачныхъ покушеній на жизнь высокопоставленныхъ лицъ, и была сослана въ Сибирь, въ каторжныя работы.

— Ну, что, пишетъ ли она вамъ? — спросилъ Алексѣй Петровичъ.

— Рѣдко… Да что! — махнулъ отецъ, омрачившись, рукой. — Пропащій человѣкъ! И вотъ хошь убей меня, не пойму: ну, у которыхъ тамъ рубашки смѣнной нѣту, это понятно, что на стѣну лѣзутъ, — ей-то, Вѣрушѣ, чего нужно было въ эти дѣла путаться?! Да что Вѣруша, — подруга ея, Маруся, дочь генерала отъ кавалеріи Веневскаго, красавица, богачка, и та съ ней ушла на каторгу! А отецъ — знавалъ я его: не разъ у насъ въ Эрмитажѣ кушали, — эдакій представительный, грудь это вся въ регаліяхъ, индо въ глазахъ рябитъ, а дочь — подите вотъ…

Дверь отворилась и въ столовую вошла Мэри Блэнчъ чистая, корректная, пахнущая какимъ-то необыкновенно приличнымъ запахомъ и еще разъ сдѣлала свой shake-hands со стариками.

— Милости просимъ, милая… Садитесь-ка вотъ… Кушайте, гости дорогіе…

Старуха съ большимъ огорченіемъ отмѣтила про себя, что ни сынъ, ни невѣстка и лба передъ ѣдой не перекрестили, а, глядя на нихъ, и ея хозяинъ, не помолившись, усѣлся, ровно татаринъ какой…

— Водочки? А хозяюшка твоя рюмочку выкушаетъ? — угошалъ Петръ Ивановичъ, котораго чрезвычайно смущало присутствіе молчаливо улыбавшейся невѣстки. — Или лучше винца? Вотъ, пожалуйте портвейнцу… А ты что, съ редиски начнешь? А то вотъ копчушекъ попробуй… Кушайте, кушайте, сударыня, поправляйтесь…