Иван Наживин - Перунъ [Старая орфография]

Попикъ, видя, что его не поняли или не поинтересовались, какъ слѣдуетъ, виновато улыбаясь, замолчалъ. Ему очень хотѣлось водочки, но онъ стѣснялся.

— I beg your pardon? — въ сотый разъ повторяла Мэри-Блэнчъ, усиливаясь понять, что говорилъ ей Левъ Аполлоновичъ.

Онъ еще и еще разъ старательно повторилъ сказанную фразу, стараясь, чтобы у него выходило какъ можно больше похоже на птицу, но его усилія вознаграждались слабо.

— Но что же, собственно, думаете вы затѣвать тутъ? — спросила Лиза.

— Все это болѣе или менѣе въ облакахъ еще… — сказалъ Алексѣй Петровичъ, глядя на хорошенькое личико совсѣмъ такъ же, какъ онъ глядѣлъ бы на стѣну. — Но эти огромныя лѣсныя богатства, которыя пропадаютъ совсѣмъ зря, ясно говорятъ, что большому капиталу тутъ можно бы найти интересное примѣненіе…

— Вы забываете, что у насъ есть, слава Богу, лѣсоохранительный законъ, который очень ограничиваетъ примѣненіе большихъ капиталовъ въ лѣсномъ дѣлѣ… — сказалъ Сергѣй Ивановичъ, который берегъ свои лѣса пуще зѣницы ока.

— Я знаю… — отвѣчалъ Алексѣй Петровичъ. — Но, во-первыхъ, мы можемъ заинтересовать правительство изготовленіемъ целулозы и взрывчатыхъ веществъ, а, во-вторыхъ, это будетъ уже дѣло частныхъ землевладѣльцевъ поискать выхода. Тутъ у одного Болдина, говорятъ, до шестнадцати тысячъ десятинъ…

Похудѣвшая Ксенія Федоровна, задумчивая и печальная, — Андрей не подавалъ о себѣ изъ сѣвернаго края никакой вѣсти, — вдругъ почувствовала приливъ знакомой ей острой тоски. Она встала и, обмѣнявшись съ мужемъ быстрымъ взглядомъ, сказала съ улыбкой:

— Ну, вы займите тутъ гостей, а я пойду распорядиться по хозяйству…

И, не дожидаясь отвѣта, она пошла въ домъ…

— I beg your pardon? — услышала сна за собой въ сотый разъ вѣжливый вопросъ американки.

Точно притягиваемая какою-то непонятною силой, Ксенія Федоровна поднялась во второй этажъ, въ опустѣвшую комнату Андрея. Все книги, книги, книги… И много исписанной бумаги на столѣ… И какая-то книга забыта на диванѣ съ красивой трагической маской на обложкѣ… И прозеленѣвшій шлемъ на шкапу, вырытый въ какомъ-то курганѣ за Волгой. И старинныя, вышитыя полотенца по стѣнамъ, наброшенныя на рамы любимыхъ картинъ, любимыхъ писателей, любимыхъ людей… А ея портрета тутъ нѣтъ и не можетъ быть, хотя чуетъ она на тысячеверстномъ разстояніи его смертную тоску по ней… Вздохъ тяжело стѣснилъ молодую грудь и машинально взяла она со стола какую-то красиво переплетенную книгу, машинально открыла ее и наудачу прочла:

«…То не десять соколовъ пускалъ Боянъ на стадо лебедей, то вѣщіе пальцы свои вкладывалъ онъ на живыя струны, и струны сами играли славу князю…»

Она взглянула на обложку — «Слово о полку Игоревѣ»…

И, тоскуя, снова прочла она полубесознательно:

«…Ярославна рано плачетъ въ Путивлѣ, на городской стѣнѣ, говоря: „о, вѣтеръ, вѣтеръ, зачѣмъ, господинс, такъ бурно вѣешь? Зачѣмъ на своихъ легкихъ крылышкахъ мчишь ханскія стрѣлы на воиновъ мужа моего? Развѣ мало тебѣ вѣять вверху подъ облаками, лелѣя корабли ьа синемъ морѣ? Зачѣмъ, господине, мое веселье по ковылю развѣялъ?…“»

И живо, живо отозвалась тоскующая женская душа на тоску той сестры своей, — въ Путивлѣ, на городской стѣнѣ, надъ степью безкрайнею… И строго нахмурились красивыя, тонкія брови, и строгими, потемнѣвшими глазами она всматривалась въ темныя глубины жизни, спрашивая настойчиво и мрачно: кто такъ мучитъ людей? За что? Кто такъ мучитъ ее? И не было отвѣта… И стонала душа раненой лебедью бѣлой, и билась душа яръ-туромъ буйнымъ о неумолимыя стѣны судьбы своей…

«…Полечу я, какъ кукушка, по Дунаю… Омочу я бобровый рукавъ свой въ Каялѣ-рѣкѣ… Утру князю раны на крѣпкомъ тѣлѣ…»

Пусть молчитъ онъ крѣпче, чѣмъ могила: она слышитъ боль ранъ его!.. И горячія слезы зажглись на прекрасныхъ глазахъ и рванулась душа въ безкрайнія степи жизни: «полечу я, какъ кукушка, по Дунаю… омочу я бобровый рукавъ свой въ Каялѣ-рѣкѣ…»

И слышала внизу горбунья Варвара тоскливые шаги наверху, въ комнатѣ опустѣвшей, и чуяло, и ждало сердце старое большую бѣду и злорадно ей радовалось почему-то. Слышала эти безпокойные шаги и блѣдная Наташа и въ страдающемъ сердцѣ ея темной тучей поднималось недоброе чувство къ этой страдающей, не находящей себѣ ни въ чемъ покоя соперницѣ…

И вдругъ Ксенія Федоровна насторожилась: колокольчикъ? Нѣтъ, это не онъ, — онъ раньше августа не пріѣдетъ… Но въ «Угоръ»… Она подошла къ окну: знакомая пара сѣрыхъ съ полустанка ѣхала «пришпектомъ» къ усадьбѣ. Въ тарантасѣ двое… И вдругъ вся кровь прилила ей къ сердцу: онъ, онъ, онъ!.. Горячимъ, лѣтнимъ вихремъ бросилась она со счастливымъ, сіяющимъ лицомъ внизъ, но овладѣла собой и вышла на террасу спокойно, — только глаза ея сіяли, какъ звѣзды. А снизу, изъ парка, поднимался по широкой, уставленной цвѣтами лѣстницѣ Андрей съ какимъ-то маленькимъ, худенькимъ, небрежно одѣтымъ старичкомъ, съ блѣднымъ, тихимъ лицомъ, длинными безпорядочными волосами, въ сильныхъ очкахъ. Левъ Аполлоновичъ поднялся имъ навстрѣчу.

— Скоро… Не ждали… — ласково сказалъ онъ Андрею. — Но очень радъ…

— Позволь, папа, представить тебѣ моего учителя и друга, профессора Максима Максимовича Сорокопутова…

— А-а, очень радъ… — радушно протянулъ руку гостю хозяинъ. — Очень, очень много слышалъ о васъ отъ моего Андрюши… Ксенія Федоровна, профессоръ Сорокопутовъ… Нашъ батюшка, о. Евстигнѣй… — продолжалъ онъ представленія. — Петръ Ивановичъ Бронзовъ, сосѣдъ…

— Зачичеревѣлъ что-то профессоръ-то… — невольно подумалъ про себя Петръ Ивановичъ, съ сожалѣніемъ глядя на захудалую фигурку, но тотчасъ же почтительно раскланялся: титулъ профессора имѣлъ свойство приводить его въ какое-то набожное настроеніе.

— Наташа, проводи г. профессора въ комнату для гостей… — распорядилась сіяющая Ксенія Федоровна. — Милости просимъ… А помоетесь съ дороги, прошу васъ пить чай…

Наташа, радостная, съ сіяющими глазами, носилась, какъ на крыльяхъ, но старалась не смотрѣть на хозяйку.

Пріѣхавшіе ушли въ домъ, а Лиза, которую бѣсилъ «накрахмаленный американецъ», повела аттаку на капиталъ: она считала себя убѣжденной соціалъ-демократкой. Алексѣй Петровичъ едва отвѣчалъ ей и смотрѣлъ на нее такъ, какъ будто бы она была стѣна. Но Лиза не успѣла развить и десятой доли своего напора — а онъ у нея былъ значителенъ, — какъ на террасу вышли немножко прифрантившіеся Андрей и профессоръ. Ихъ усадили къ столу…

— Но почему вы вернулись раньше времени, Андрей? — спросила Ксенія Федоровна, неудержимо сіяя глазами.

— Позвольте мнѣ пожаловаться на него… — слабымъ, похожимъ на вѣтеръ, голосомъ сказалъ профессоръ. — Я буквально не узнавалъ его въ эту поѣздку: вялъ, разсѣянъ, лѣнивъ, изъ рукъ вонъ, — ну, точно вотъ влюбленъ! Самъ я лично состоянія влюбленности никогда не испытывалъ, но слыхалъ, что всѣ влюбленные вотъ такіе полуневмѣняемые… И я, наконецъ, потерялъ терпѣніе и потребовалъ возвращенія домой, потому что — между нами говоря, — безъ него я въ этихъ дикихъ уголкахъ тоже ничего не могу сдѣлать при моей разсѣянности и непрактичности. Я, къ сожалѣнію, именно такой профессоръ, какими принято изображать насъ въ «Будильникѣ» и во «Fliegende Blatter»…