Иван Наживин - Перунъ [Старая орфография]

— Такъ въ случаѣ чего позвольте предложить вамъ свои услуги… — сказалъ Кузьма Ивановичъ. — А то гдѣ же вамъ при вашемъ нѣжномъ воспитаніи со здѣшнимъ народомъ возжаться? Нашъ народъ лѣсной, неотесанный…

Профессоръ, надышавшись лѣснымъ воздухомъ, находился въ самомъ чудесномъ расположеніи духа. Онъ словно даже пьянъ немножко былъ. Въ раскрытое окно ярко и весело свѣтило лѣтнее солнышко. Гдѣ-то кричала дѣтвора. На старыхъ березахъ шумѣли молодые скворцы. Одно только мѣшало: этотъ вотъ тяжелый духъ отъ свинины.

— Таня, ахъ, Господи Боже мой… А что же молочка-то?

— Господи, вотъ дѣла-то! И забыла, право слово, забыла… Ѳеклиста, давай молоко топленое попроворнѣе…

И, взявъ у старухи кринку молока съ чудеснѣйшей розовой пѣнкой, Кузьма Ивановичъ осторожно поставилъ ее на столъ: кушайте, гости дорогіе! Свинина нестерпимо воняла и профессора мутило. И вдругъ онъ рѣшился:

— Можетъ быть, лучше было бы… гм., мясо это убрать? — сказалъ онъ. — Алексѣй Петровичъ какъ я вижу, его не ѣстъ, а я — вегетаріанецъ… — вдругъ совершенно неожиданно, пьяный солнцемъ, выпалилъ онъ.

— Вагетаріанцы? — съ недоумѣніемъ поднялъ брови Кузьма Ивановичъ. — Это что же такое?

— Мяса я не ѣмъ никакого… — уже стыдясь своего вранья, сказалъ профессоръ.

— Это что же, по обѣщанію или, можетъ, по болѣзни какой?

— Нѣтъ, не по болѣзни… — отвѣчалъ съ усиліемъ профессоръ мѣшая желтой, облѣзлой ложечкой чай. — А такъ… изъ гуманитарныхъ соображеній… ну, изъ жалости, что ли… Для чего же убивать живое существо, когда можно обойтись и безъ этого?

Кузьма Ивановичъ сдѣлалъ круглые и глупые глаза. Онъ никогда не понималъ ничего, что не касалось до него непосредственно, а это явно до него касаться не могло. Танѣ стало почему-то нестерпимо смѣшно и отъ усилій сдержать смѣхъ она сразу вся вспотѣла. Смѣшно ей было это блѣдное лицо, и голосъ профессора слабый, и то, что онъ въ очкахъ, и то, какъ онъ говорить чудно…

— Однако, въ священномъ писаніи прямо говорится, что Господь создалъ всѣхъ живыхъ тварей на потребу человѣка… — нашелся, наконецъ. Кузьма Ивановичъ.

— Можетъ быть, но это… гм., такъ сказать, дѣло личныхъ вкусовъ… — испытывая на себя досаду, сказалъ профессоръ. — Я давно ужъ не ѣмъ…

— Такъ прикажете убрать? — видя, что это дѣло рѣшеное, сорвался съ мѣста Кузьма Ивановичъ.

— Будьте добры…

— Держите, Таня!..

Таня схватила тарелку со свининой, торопливо выбѣжала въ кухню, бросила тарелку на столъ и, прислонившись къ жаркой печкѣ, такъ вся и затряслась въ неудержимомъ беззвучномъ смѣхѣ. Ѳеклиста съ неодобреніемъ, покосилась на нее: ишь, бѣса-то тѣшитъ… Ишь, покатывается!

— Совсѣмъ вы мало кушали… — съ большимъ сожалѣніемъ говорилъ Кузьма Ивановичъ, когда гости, не молясь, встали изъ-за стола. — Въ деревнѣ полагается кушать покуда некуда… досыти… Можетъ, прикажете къ вечеру курочку зарѣзать? Супруга живо оборудуетъ…

— Я едва ли вернусь сюда… — сказалъ Алексѣй Петровичъ. — Мы осмотримъ съ вами истоки Ужвы, а затѣмъ проѣдемъ лѣсами дальше… А вы тутъ останетесь, профессоръ?

— Да, пока…

— Такъ прикажете курочку? — повторилъ Кузьма Ивановичъ.

Профессоръ по опыту зналъ, что въ такихъ случаяхъ курочка обыкновенно оказывается или старымъ, синимъ и жилистымъ пѣтухомъ, котораго не беретъ никакой зубъ, или же, наоборотъ, усердная хозяйка такъ распаритъ ее, что отъ нея остаются только какія-то нитки, сказалъ:

— Нѣтъ, нѣтъ, спасибо… Я же сказалъ, что я мяса не ѣмъ…

— И куръ не кушаете?

— И куръ. Ничего живого…

— Тэкъ-съ… — растерянно проговорилъ Кузьма Ивановичъ.

Онъ рѣшительно ничего не понималъ въ этихъ дикихъ причудахъ: люди, повидимсму, состоятельные, а въ курицѣ себѣ отказываютъ…

Быстро собравшись, Алексѣй Петровичъ съ Кузьмой Ивановичемъ уѣхали, а профессоръ пошелъ на озеро посмотрѣть на «короба». Ребята собрались-было поглядѣть на чудного барина, но какъ только онъ обратился къ нимъ съ какимъ-то вопросомъ, всѣ они моментально исчезли и болѣе уже не показывались.

До озера было красивой лѣсной просѣкой версты двѣ… И какъ чудесно дышалось тутъ, какъ бодро, весело шагалось по этой песчаной, перевитой узловатыми корнями старыхъ сосенъ дорогѣ!

Узенькая, едва замѣтная тропка вбѣжала на небольшой холмикъ и среди золотыхъ стволовъ засверкала широкая гладь большого озера. А за озеромъ — темная синь лѣсной пустыни. Куда ни кинешь взглядъ — ни малѣйшаго признака жилья. Берега озера низки и жутко зыблются подъ ногой рѣдкаго здѣсь охотника и рыболова. Иногда въ бурю озеро поднимается на сжимающій его со всѣхъ сторонъ лѣсъ, рветъ волнами эти зыбкіе берега цѣлыми кусками и потомъ, когда все успокоится, по озеру изъ конца въ конецъ и плаваютъ тихо эти маленькіе островки съ деревьями и кустами и какою-то странною жутью вѣетъ отъ этихъ тихихъ, зеленыхъ кораблей…

— Ага! — подумалъ профессоръ. — Вотъ они знаменитые короба-то…

Онъ сѣлъ на большой, точно отполированный, валунъ, вкругъ котораго блестѣла своими крѣпкими, лакированными листочками брусника, и залюбовался широкимъ, зеленымъ безлюдьемъ. А тишина какая!. Вонъ неподалеку медленно, важно — «точно профессоръ какой по аудиторіи расхаживаетъ…», подумалъ старикъ, — идетъ зеленымъ берегомъ высокій журавль, то и дѣло опуская свою длинную шею въ траву, гдѣ копошились лягушки и всякая другая мелкота; вонъ, выставивъ впередъ грудь и вытянувъ длинныя ноги, похожая на древнюю острогрудую ладью, медленно и плавно летитъ надъ озеромъ сѣрая цапля; гдѣ-то въ глуши стонутъ дикіе голуби, гремитъ кѣмъ-то потревоженный могучій красавецъ-глухарь, въ порозовѣвшемъ отъ вечерняго неба озерѣ громко, пугая, бултыхается крупная рыба. И плавно колышутся на водѣ и, какъ привидѣнія, какъ сонъ, тихо-тихо плывутъ вдаль зеленые, тихіе, жуткіе корабли-островки…

Въ тихомъ воздухѣ вдругъ протяжно и тонко зазвенѣла боевая пѣснь комара. Крупный, рыжій, проплясавъ сѣрой тѣнью передъ лицомъ профессора ровно столько, сколько это требовалось его стратегическими соображеніями, онъ опустился ему на руку, аккуратно разставилъ свои тонкія, какъ волосики, ножки и торопливо и жадно погрузилъ свое острое жало въ тѣло профессора. Тотъ осторожно поднялъ руку и слѣдилъ, какъ быстро наливалось красной кровью это маленькое, сѣро-желтое тѣльце. Вотъ оно такъ распухло, что еще мгновеніе, казалось, и маленькій хищникъ лопнетъ. Но комаръ вытащилъ жало и, перегруженный, совсѣмъ обезсиленный, поднялся было на воздухъ и тутъ, же безсильно, въ непередаваемомъ блаженствѣ повалился на пахучій, мягкій мохъ. Въ комариной душѣ его было полное довольство жизнью, маленькое тѣло его плавало въ сладкой истомѣ и дремотно мечталъ онъ, какъ завтра, сильный, бодрый, будетъ онъ плясать въ вечернемъ солнечномъ лучѣ боевую пляску, и мечталъ онъ о сладостной любви въ свѣжей тѣни густого куста калины…