Иван Наживин - Перунъ [Старая орфография]

И опять ему почудилась въ спертомъ воздухѣ неуловимая вонь свинины.

— Что вы? Это совсѣмъ немысленное дѣло… — сказалъ Кузьма Ивановичъ, вѣжливо улыбаясь. — Намъ, конечно, воздуху не жалко, но комара набьется до невозможности. Глазъ вамъ сомкнуть не дадутъ всю ночь. А мы хошь сичасъ откроемъ… Да это еще что! — съ увлеченіемъ продолжалъ онъ. — Вы посмотрите, что передъ покосами будетъ — свѣта Божія не видно! Потому лѣсная сторона — такой ужъ тутъ порядокъ… Въ ночное лошадей выгонимъ, такъ всю ночь костры кладемъ, а то прямо живьемъ сожрутъ. А ежели куда ѣхать понадобиться, такъ, ежели лошадь покарахтернѣе, обязательно всю надо карасиномъ вымазать, а то въ такую анбицію войдетъ, что и костей не соберешь…

— Да какъ же это вы тутъ терпите?

— Такъ вотъ и маемся… А то вотъ, какъ жара пойдетъ, слѣпень появится, а за нимъ — строка, муха такая сѣрая. Это ужъ не комаръ вамъ будетъ, эта иной разъ такъ жиганетъ, что индо кубаремъ завертишься. А комаръ мы это считаемъ вродѣ мѣста пустого…

— А какъ же Алексѣй Петровичъ? — помолчавъ, спросилъ уныло профессоръ.

— Они и въ усъ не дуютъ!.. — усмѣхнулся Кузьма Ивановичъ. — Надѣли пальто резиновое, шапку кожаную съ наушниками и ходомъ! Не только комару нашему за ними не угоняться, а и меня-то просто въ лоскъ положили. Большое дѣло затѣваютъ, большое!.. Ну, что же, очень пріятно… Теперь къ Егорью поѣхали… Чайку на сонъ грядущій не прикажете?

— Благодарствую. Лучше бы молочка…

— Можно и молочка… Таня, принесите-ка криночку парного…

Скоро Ѳеклиста, шаркая босыми ногами и не смѣя и глазъ поднять на господина, подала хозяину большую, аппетитно пахнущую кринку молока.

— Смотрите, пожалуйста: мушка жизни своей рѣшилась… — проговорилъ Кузьма Ивановичъ съ сожалѣніемъ и, легонько выковырнувъ пальцемъ плававшую въ сливкахъ муху, бросилъ ее на полъ, а палецъ вкусно обсосалъ. — Пажалуйте…

Стиснувъ зубы, профессоръ налилъ себѣ въ сальный стаканъ молока.

— Ну, что же, будемъ ложиться? — вопросительно проговорилъ онъ. — Я что-то усталъ немножко… А завтра я хотѣлъ бы кого постарше на счетъ сказаній всякихъ старыхъ поразспросить… Можетъ, пѣсни кто знаетъ какія старинныя…

Кузьма Ивановичъ, Таня — она все умирала со смѣху: поглядѣть, соплей перешибешь, а туда же пѣсни… — и Ѳеклиста собрали съ пола полосатые половики, притащили невѣроятную перину, гигантскія, нестерпимо воняющія ситцемъ подушки и стеганое, не гнущееся, какъ лубокъ, одѣяло. Профессоръ осторожно осматривалъ стѣны: нѣтъ ли клоповъ?

— Ну, почивайте съ Господомъ… — ласково проговорилъ Кузьма Ивановичъ. — А лампочку я ужъ приму…

— Сдѣлайте милость…

Отъ лампы было пріятно избавиться: отъ нея нестерпимо воняло керосиномъ.

— Пожелавъ вамъ спокойной ночи и пріятнаго сна.

— Спасибо… И вамъ того же…

За перегородкой, сквозь щели которой золотыми полосками свѣтился огонь, хозяева переговоривались низкими голосами, а потомъ стали что-то смачно жевать и въ жаркой комнатѣ уже вполнѣ опредѣленно запахло порченой свининой…

рявкнуло подъ окномъ подъ ревъ тальянки, —

Понемногу за перегородкой все стихло — только изрѣдка слышался молитвенный вздохъ, сдержанный шопотъ да временами жирная отрыжка. И Кузьма Ивановичъ уже началъ легонько похрапывать и было въ этомъ всхрапываніи что-то солидное, увѣренное въ себѣ. Таня справилась, наконецъ, съ душившимъ ее смѣхомъ и тоже стала дремать… Профессоръ мучился: все тѣло огнемъ горѣло отъ укусовъ, нечѣмъ было дышать въ этомъ спертомъ воздухѣ, перина прямо жгла все тѣло… Ѳеклиста о чемъ-то вздыхала и казнилась на горячей печи…

— Нѣтъ, я больше рѣшительно не могу! — поднялся, наконецъ, профессоръ, и открылъ окно, и облегченно вдохнулъ въ себя полной грудью свѣжій ночной воздухъ.

Дышать было прямо наслажденіе. И такъ ярко искрились вверху звѣзды. И — сразу послышался знакомый звонъ… Ближе… Ближе… Острый уколъ въ щеку…

— Ахъ, чортъ васъ совсѣмъ возьми!..

Онъ торопливо закрылъ окно, легъ и въ то же мгновеніе услыхалъ, какъ съ потолка, трубя, спускается къ нему врагъ. Онъ поднялъ руку, насторожился, чтобы сразу же поразить его. Но пискъ прекратился — комаръ, очевидно, ужъ сѣлъ. Но куда? И вдругъ уколъ въ суставъ середняго пальца поднятой для удара руки. Отъ неожиданности онъ дрогнулъ и комаръ, трубя, сталъ кружиться надъ нимъ, выбирая новое мѣсто для нападенія. Гдѣ-то далеко назойливо пиликала въ темнотѣ гармоника…

Онъ шлепнулъ рукой по лбу.

— Что? Комары? — сонно спросилъ Кузьма Ивановичъ.

— Да. Убилъ….

Профессоръ рѣшительно повернулся на бокъ и закрылъ глаза. Главное, выспаться, а тамъ все будетъ хорошо… Но почему эта вонь? Вѣдь, кажется, уже съѣли… Или, можетъ, не все? Онъ крѣпче закрылъ глаза и сталъ забываться, какъ вдругъ гдѣ-то тонко зазвенѣло. Ближе ближе… Сонъ сразу слетѣлъ. Началась головная боль…

— Нѣтъ, не могу… — рѣшительно сказалъ профессоръ и сѣлъ.

Спать хотѣлось страшно, но мѣшало раздраженіе, мѣшала духота, мѣшали комары, мѣшали вздохи старой Ѳеклисты, которая все казнилась на печи…. Голова болѣла…

А надъ синью лѣсной пустыни уже черкнула золотисто-зеленая полоска зари и одна за другой умирали въ тихомъ небѣ серебряныя звѣзды. Озеро дымилось въ серебристомъ сумракѣ, какъ гигантская жертвенная чаша, и въ золотыхъ туманахъ медленно-медленно плыли зеркальною гладью его тихіе корабли-острова. На одномъ изъ нихъ подъ купою стройной ольхи, лѣниво развалясь, плылъ старый, остроголовый, зеленый лѣшій, утомленный радостными тайнами лѣтней ночи. Сѣрая цапля стояла на одной ногѣ въ головахъ лѣшаго и разсказывала ему пестрыя, жаркія сказки о далекихъ странахъ, откуда она весной прилетѣла. Съ берега, отъ едва курившагося костра, иззябшій немного, сѣрый, какъ лѣсной духъ, смотрѣлъ на таинственные тихіе корабли Липатка Безродный, весь золотой теперь въ лучахъ встающаго за озеромъ солнца, и въ тихихъ глазахъ его была и жуть и восхищеніе. У берега въ плетенкѣ плескалась крупная рыба и онъ съ удовольствіемъ слушалъ ея возню: знатная у него уха сегодня будетъ…

Несмѣтныя полчища комаровъ висѣли надъ плывущими кораблями, надъ всею синею ширью лѣсовъ и милліонами острыхъ мечей охраняли покой лѣсныхъ духовъ и дикую красоту пустыни…

Напившись рано поутру чаю съ густымъ топленымъ молокомъ и съѣвъ пару яичекъ въ смятку, профессоръ немного ожилъ, хотя голова его болѣла. Онъ долго бился, чтобы растолковать Кузьмѣ Ивановичу и Танѣ цѣль своей экспедиціи, но ничего не выходило: старинная посуда, старинныя вышивки, пѣсни и сказанія старинныя — да на что эта пустяковина нужна? И, наконецъ, поняли: въ книжку писать. И, понявъ, сразу исполнились къ профессору жалостливаго презрѣнія, съ какимъ относится деревня къ дурачкамъ и блаженненькимъ. И про себя дивился Кузьма Ивановичъ, какая можетъ промежду образованными людьми разница быть. Взять хоть того же Лексѣй Петровича: орелъ, такъ и ширяетъ, деньги, по всѣмъ видимостямъ, и не сосчитаешь, а за дѣло берется мертвой хваткой. А этотъ побаски какія-то въ книжку записываетъ, ровно маленькій, пѣсни ему, старому дураку, подавай… Но такъ какъ при извѣстной обходительности изъ всего можно свою пользу извлечь, то Кузьма Ивановичъ сразу принялъ рѣшительныя мѣры. Сперва онъ провелъ своего гостя по всѣмъ своимъ сродственникамъ, тупымъ и тугимъ старовѣрамъ — онъ упорно звалъ ихъ столовѣрами — и они, нехотя, показали заѣзжему чудаку и посуду старинную, и мѣдные литые складни, и распятія старовѣрскія, и черныя иконы старинныя «на двухъ шпонкахъ», на которыхъ уже нельзя было ничего отъ копоти разобрать, и книги святоотческія. Но все это было самое обыкновенное и не имѣло съ научной точки зрѣнія никакой цѣны, а когда сталъ профессоръ распрашивать ихъ о пѣсняхъ, то молодежь соромилась, отнѣкивалась и пряталась, а старики считали его домогательства личнымъ оскорбленіемъ: не угодно ли, они пѣсни для него играть будутъ! Они холодно говорили, что они ничего знать не знаютъ и вѣдать не вѣдаютъ и смотрѣли на него презрительно и зло. Такъ проканителился Кузьма Ивановичъ по пустякамъ все утро. Наконецъ, все это надоѣло ему и онъ послалъ свою Ѳеклисту позвать Васютку Кабана, своего крестника, и другихъ ребятъ, а когда всѣ они собрались робкой кучкой у порога, онъ сказалъ: