Иван Наживин - Перунъ [Старая орфография]

— Ну, вотъ, господинъ пріѣзжій хочетъ сказокъ деревенскихъ послушать, такъ вы, того, раскажите ему…. Ты, Васютка, парень ловкай — разсказывай. Коли потрафите, ланпасе и орѣховъ отъ господина получите, а не потрафите, я съ вами по-свойски раздѣлаюсь…. Поняли?

Ребята исподлобья глядѣли на профессора и въ глазахъ ихъ было и полное недовѣріе, и ужасъ. Но профессоръ погладилъ бѣлокурыя головы, велѣлъ Кузьмѣ Ивановичу тотчасъ же одѣлить ихъ орѣхами и конфектами — Кузьма Ивановичъ сразу же рѣшилъ сбыть при этомъ случаѣ завалявшееся у него ланпасе, которое «скипѣлось» въ одинъ сплошной, пестрый и какой-то слюнявый монолитъ, — и потихоньку ребята стали отходить, дѣло налаживаться и черезъ какіе-нибудь полчаса вся компанія лежала уже на соломкѣ, у овина, на задахъ.

— Ну, хошь, разскажу я тебѣ про трехъ воровъ, двухъ московскихъ и одного деревенскаго? — сказалъ Васютка, разбитной парнишка лѣтъ одиннадцати, двѣнадцати, съ бойкими глазенками, въ платаной рубашкѣ и босой. — Такая сказка — индо духъ захватываетъ…

— Валяй! — одобрилъ профессоръ. — Разсказывай всѣ, какія знаешь, а тамъ мы разберемъ….

И, глядя въ небо — денекъ былъ сѣренькій, тихій, ласковый, — профессоръ, съ наслажденіемъ лежа на спинѣ, приготовился слушать.

— Ну, вотъ… — проглотивъ слюни, началъ Васютка все еще срывающимся голосомъ. — Жили-были три вора, два московскихъ и одинъ деревенскій. Много лѣтъ работали они вмѣстяхъ, а наконецъ того порѣшили разойтитца, чтобы кажній самъ по себѣ старался. Ну, подѣлили это они между собой добычу и поѣхали наши москвичи домой. И вотъ, ужъ сидя на машинѣ, стали они свѣрять свои счеты съ Петрушкой — вора-то деревенскаго Петрушкой звали, — и видятъ, обсчиталъ ихъ сукинъ сынъ Петрушка — не гляди, что деревенскій!

Всѣ ребята сочувственно и дружно разсмѣялись.

— Да… — продолжалъ Васютка, оживленный явнымъ успѣхомъ. — Пріѣхали это они домой, взяли гумаги, счеты, крандаши, давай — опять считать. Ну, какъ ни считаютъ они, а все выходитъ, что здорово огрѣлъ ихъ сукинъ сынъ Петрушка. И взяло ихъ зло и поѣхали они опять въ деревню — вотъ хошь въ нашу, къ примѣру. А у сукина сына Петрушки сердце ужъ чуетъ, что не сегодня-завтра дружки его къ нему опять за расчетомъ пожалуютъ…. Ну, пымалъ онъ для этого случаю двухъ воронъ: одну дома подъ лавкой оставилъ, а другую за пазуху себѣ положилъ и пахать поѣхалъ. Пашетъ это онъ — вдругъ, глядь, а дружки его ужъ съ машины катятъ… Увидали это они его и къ нему: «что ты это насъ, сукинъ сынъ, Петрушка, въ расчетахъ надулъ, а? Ты гляди, какъ бы тебѣ, брать, за это не напрѣло!..» «Не можетъ этого быть, — говоритъ сукинъ сынъ Петрушка. — Пойдемте ко мнѣ въ избу, свѣримся….» Ну, вынулъ онъ ето изъ-за пазухи ворону и приказалъ ей: «лети ты, ворона, къ моей бабѣ и скажи, что гости ко мнѣ пріѣхали московскіе, чтобы она самоваръ скорѣе ставила и закусочку чтобы соорудила…» И пустилъ ворону. Та, извѣстное дѣло, кра и — ходу…. А уходимши изъ дому-то сукинъ сынъ Петрушка женѣ своей наказалъ, чтобы всякое угошеніе было у него на столѣ завсегда и чтобы отъ самовара она не отходила, ну, и все тамъ такое… Ну, приходитъ ето онъ съ гостями домой, а на столѣ угощеніе всякое стоитъ, а подъ лавкой ето ворона прыгаетъ. «Ну, спасибо, — говоритъ ей ето сукинъ сынъ Петрушка, — что все исправила, какъ слѣдуетъ…» А ето была, знамо дѣло, другая ворона, та, которую онъ, уходимши, подъ лавкой оставилъ. И подивились воры московскіе: какая умственная птица!.. Большую, дескать, въ нашихъ дѣлахъ такая птица помочь оказать можетъ… Ну, сѣли это всѣ за столъ, выпили-закусили, считаться стали и, какъ ни крутился сукинъ сынъ Петрушка, а все на него начетъ большой вышелъ, тыщъ въ пять, а то и поболѣ. «Ну, дружки мои московскіе, — говоритъ — видно дѣлать нечего, приходится вамъ мнѣ платить. Ну, только — говорить — деньги у меня всѣ въ государственной банкѣ, въ городѣ, а вотъ ежели хотите, могу я вамъ продать мою ученую ворону: за мной пять тыщъ, а воронѣ цѣна десять тыщъ — доплатите мнѣ пятъ тыщъ и въ расчетѣ… Идетъ?» А воры московскіе и рады: идетъ, говорятъ. Ударили по рукамъ, забрали воры московскіе свою ворону и на машину, рады радешеньки….

Ребята и подошедшій послушать Кузьма Ивановичъ весело расхохотались.

— Ну, и сукинъ сынъ Петрушка! — съ восхищеніемъ сказалъ дѣтскій голосокъ.

— Да… — еще больше одушевляясь, проговорилъ Васютка, блестя своими бойкими глазами. — Да… Ну, стали ето они къ Москвѣ подъѣзжать, вынули изъ кошелки ворону и говорятъ ей: «ну, ворона, лети домой къ намъ и вели нашимъ бабамъ угощеніе всякое намъ приготовить….» И пустили они ворону въ окошко. А та, знамо дѣло, кра и — будь здоровъ, Капустинъ, поминай, какъ звали! А воры московскіе промежду собой толкуютъ: вотъ, чай, наши бабы дивиться будутъ, какъ ворона имъ нашъ приказъ отлепортуетъ!.. Ну, пріѣзжаютъ ето они домой — никакого угощенія. «Что такое? Почему? А гдѣ же ворона?» А бабы: «какая ворона? Самъ ты ворона…. Нажрался, что и говорить ужъ чего не знаешь…» И поняли воры московскіе, что опять сукинъ сынъ Петрушка ихъ ограчилъ, и еще больше обозлились они на него… И черезъ день-два опять покатили они къ ему въ деревню, чтобы поквитаться съ нимъ, какъ слѣдуетъ… Хорошо… А сукинъ сынъ Петрушка знаетъ, что опять дружки къ нему пожалуютъ и раскидываетъ ето головой, какъ ему быть, что дѣлать? И пошелъ онъ ето къ мяснику и купилъ пузырь бычій и налилъ его кровью, а потомъ позвалъ бабу свою и говоритъ: «вотъ, подвяжи ето себѣ какъ поаккуратнѣе подъ бокъ, а какъ пріѣдутъ мои пріятели московскіе, буду я приказывать тебѣ собрать угощеніе, а ты ето кобенься, не слушайся, ругай насъ… Тогда пырну я тебя ножикомъ въ бокъ, а ты и помри, а какъ посѣку я тебя вербой вотъ изъ-за образовъ, ты сичасъ же вставай, и всякое угощеніе ставь, и будь ласковой и покорливой…» Ладно… И вотъ пріѣзжаютъ со станціи воры московскіе, на чемъ свѣтъ стоитъ сукина сына Петрушку ругаютъ, а онъ едакъ все посмѣивается: «да дурьи головы, говоритъ, а адристъ-то вашъ вы воронѣ сказали?» Тѣ себя по лбу хлопъ: про адристъ-то и запамятовали! А сукинъ сынъ Петрушка ругать ихъ давай: зря, говоритъ, вы птицу ученую сгубили — зналъ бы, говоритъ, такъ дуракамъ такимъ ни за какія деньги ее не продалъ бы… Ну, да ужъ ладно, говоритъ, песъ съ вами — впередъ умнѣе буду… Ну-ка, баба… — говоритъ, — сооруди ты намъ съ горя закусить чего-нито да поживѣе, а то москвичи-то, чай, голодные съ дороги… А та въ анбицею: «стану я на васъ, сволочей, собирать, — ишь, повадились, таскаются! Не будетъ вамъ ничего и не дожидайтесь… Какую птицу загубили, дурьи головы, а я имъ угощенье ставить буду…» Кы-ыкъ сукинъ сынъ Петрушка ножикомъ размахнется, кы-ыкъ въ бокъ ей саданетъ — та ай-ай-ай-ай заверезжала, кровью вся залилась и на полъ повалилась: помираетъ… Воры московскіе ни живы, ни мертвы сидятъ: «что ты, сукинъ сынъ Петрушка, надѣлалъ? И себя, и насъ теперь загубилъ. Безпримѣнно насъ теперь господишки въ Сибирь засудятъ…» А сукинъ сынъ Петрушка кобенится еще: «ну, засудятъ, не больно у меня засудятъ…» Взялъ онъ ето отъ образовъ вербу, подошелъ къ бабѣ и давай ее по ж… едакъ легонько сѣчь: будя дурака-то валять, вставай… — приговариваетъ. Баба ето вскочила, какъ ни въ чемъ ни бывало, ласковая такая сдѣлалась, на столъ всего тащитъ, а воры московскіе индо и слова отъ удивленія выговорить не могутъ…