Иван Наживин - Перунъ [Старая орфография]

Тамъ, въ этомъ темномъ лѣсу, въ пещерѣ жилъ святой старецъ съ бѣлой, какъ свергающійся въ бездны потокъ, бородой. Онъ проводилъ все свое время въ трудѣ, чтеніи священныхъ книгъ и глубокихъ размышленіяхъ. Но узкія тропинки, которыя змѣились по лѣсамъ, говорили, что къ нему ходили снизу люди — тѣ, которые страдали, тѣ, которые потеряли дорогу въ жизни, тѣ, чье сердце было разбито. И они уходили отъ старца утѣшенные… И вотъ, когда наша капелька проносилась въ серебряномъ потокѣ мимо пещеры святого старца, она увидѣла, какъ оттуда вышелъ какой-то человѣкъ и сталъ берегомъ потока спускаться внизъ. Уже у подножья горы онъ остановился и, наклонившись къ ручью, погрузилъ въ него свою флягу-тыкву: ему нужно было итти безводною степью на востокъ. И капелька не знала, сколько времени пробыла она въ этой тыквѣ. Нѣсколько разъ человѣкъ открывалъ флягу и отпивалъ немножко воды и опять шелъ и шагъ его былъ медленъ: видимо, онъ слабѣлъ отъ нестерпимой жары, которую не умѣряло даже дыханіе еще недалекихъ ледниковъ Гималайи…

И вдругъ путникъ остановился и наклонился къ землѣ, а потомъ открылъ свою флягу. При свѣтѣ уже склонявшагося къ западу солнца капелька увидѣла лежащаго на горячемъ пескѣ человѣка съ закатившимися глазами и тяжело поднимающейся грудью. Путникъ посмотрѣлъ, сколько воды у него еще осталось, и, видимо, заколебался: воды было мало, а путь еще далекъ. Но онъ вспомнилъ о томъ, что слышалъ онъ отъ старца на горѣ и, склонившись, осторожно полилъ немного воды на горячую голову больного. Тотъ очнулся и открылъ глаза и путникъ далъ ему выпить остальную воду. Больному стало легче. Отдохнувъ, оба спутника пошли потихоньку дальше и, когда на утренней зорькѣ имъ пришлось разстаться, спасенный долго и горячо благодарилъ своего спасителя и на глазахъ его блестѣли слезы — тѣ самыя капельки, что тысячу лѣтъ тому назадъ качались на сѣдыхъ волнахъ Ледовитаго Океана, что будили ранней весной нашу Ужву, что спали потомъ на ледяныхъ глыбахъ Гималайи… И упала наша капелька слезой въ горячій песокъ и тотчасъ же унеслась опять въ небо, радостная, что она видѣла такое на маленькой землѣ…

Гдѣ была она потомъ, не знаю. Можетъ быть, заливала она пожары, можетъ быть, сверкала въ свѣтлыхъ волнахъ Генисаретскаго озера, когда на берегу его говорилъ рыбакамъ Христосъ, можетъ быть, грознымъ наводненіемъ разливалась по землѣ, разрушая труды людей. Но не думай, что этимъ она дѣлала злое дѣло: только при большой бѣдѣ-то и обнаруживается человѣкъ по настояшему, какъ это было въ жаркой пустынѣ, когда путникъ спасъ нашей капелькой умиравшаго отъ зноя человѣка, спасъ, жертвуя, можетъ быть, своей жизнью… Такъ что капелька служитъ красотѣ жизни даже тогда, когда на первый взглядъ и несетъ она за собой злую бѣду… Она бывала вездѣ за свою долгую жизнь, она видѣла все, пока, наконецъ, въ синей тучѣ не прилетѣла она въ нашъ садъ и не повисла на вѣткѣ черемухи… Ахъ, да она ужъ упала!.. — сказалъ дѣдъ, замѣтивъ, что зеленой капельки на вѣткѣ уже нѣтъ. — Она уже ушла дѣлать другое дѣло. Вѣроятно, ее уже пьютъ теперь корни черемухи и скоро она нальется черной ягодкой. Ягодку эту склюетъ дрозд-рябинникъ, она обратится въ немъ капелькой крови и онъ унесетъ ее осенью съ первыми морозами на далекій югъ и она увидитъ, можетъ быть, Нилъ и пирамиды фараоновъ. А, можетъ быть, эту ягодку съѣшь ты и капелька эта загорится въ твоемъ мозгу теплой, хорошей мыслью, которая заставитъ тебя почувствовать твое родство со всѣми капельками, со всѣми дроздами, цвѣтами, комарами, людьми и облаками… Отчего такъ радостно намъ это сіяніе солнца? Отчего такъ милъ намъ этотъ поющій лѣсъ? Оттого, что все родное, все зоветъ одно другое, все любовно перекликается… Ахъ, какъ хорошо, какъ упоительно пахнетъ вѣтромъ и лѣсомъ!.. Правда?»

Мальчикъ не понималъ и половины того, что тихо говорилъ ему дѣдъ, но слушалъ, какъ зачарованный, а по лѣсу шелъ тихій шепотъ падающихъ съ деревьевъ капель и сверкали эти капли въ лучахъ солнца золотомъ и драгоцѣнными каменьями. А изъ-за лѣса лился нѣжный и задумчивый благовѣстъ. И въ маленькой душѣ была и любовь, и трепетъ, и сіяніе…

А лѣшіе, которые помоложе, все качались по вершинамъ старыхъ деревьевъ, и смотрѣли дикими, восторженными глазами въ синія дали и фантазировали о чемъ придется, а старики, тѣ — какъ и старый Рэксъ, — блаженно подремывали на солнышкѣ, почесывались, съ боку на бокъ поворачивались и ничего, ничего на свѣтѣ имъ было не нужно…

На красивой, серебряной излучинѣ Оки, тамъ, гдѣ впадаетъ въ нее тихая Ужва, раскинулся старенькій, тихенькій губернскій городокъ Древлянскъ, славящійся своими вишнями и безподобной антоновкой по всей Россіи. Въ ясные августовскіе дни, когда въ посвѣтлѣвшемъ небѣ курлыкаютъ, прощаясь съ родными болотами, журавли, когда мелькаетъ уже въ зелени деревьевъ золотой листъ и тянутся повсюду серебряныя нити паутины, надъ маленькимъ вокзаломъ городка, надъ его тихими пристанями, надъ всѣми его живописными окрестностями стоитъ густой, сладкій ароматъ антоновки. И почему-то въ это время — отъ этого ли солнышка, отъ сладкаго ли духа антоновки, отъ курлыканья журавлей заунывнаго или отъ всего этого вмѣстѣ, — на душу спускается глубокій, ясный покой, и хочется блаженно улыбаться, и такъ легко вѣрится въ счастье… А весной весь городокъ опушится снѣгомъ вишневаго цвѣта, и зарокочутъ соловьи по садамъ, и побурѣетъ и облетитъ вишневый цвѣтъ, и нальются въ темной листвѣ пурпуровыя ягоды, и безчисленные воробьи поведутъ на сады неустанныя аттаки, и по всему городку загремятъ выстрѣлы садоводовъ, безуспѣшно отбивающихъ эти приступы, и опять какъ-то весело дѣлается на душѣ отъ этой пальбы, отъ вида рдѣющихъ на солнышкѣ ягодъ и веселаго блеска полноводной Оки на красивой излучинѣ…

Отличительной чертой древлянцевъ — тихихъ, сонныхъ, лѣнивыхъ, — была ихъ большая привязанность къ родному городу и другъ къ другу. Не то, что они не сплетничали никогда одинъ на другого, не клеветали, не ссорились, не судились, — нѣтъ, все это продѣлывали они исправно, какъ и всѣ, — но и сплетничая и ссорясь, они все же испытывали другъ къ другу большую симпатію. «Какъ, и вы древлянскіе?!» — радостно восклицалъ какой-нибудь древлянецъ, встрѣтившись гдѣ-нибудь на чужбинѣ съ землякомъ, и сразу лицо его озарялось радостной улыбкой, и онъ звалъ земляка пить чай съ вишневымъ вареньемъ, и угощалъ его чудесной антоновкой — «теща прислала, — помните, какой у нея садъ-то на Студеной горѣ?» И оба съ наслажденіемъ погружались въ воспоминанія о древлянской жизни, перебирали всѣхъ общихъ знакомыхъ и незнакомыхъ и издали, на разстояніи вся древлянская жизнь представлялась имъ удивительно милой, точно осыпанной бѣлымъ вишневымъ цвѣтомъ, точно вся пропитанная сладкимъ, чудеснымъ запахомъ антоновки, который стоить надъ городкомъ въ то время, когда въ солнечной глубинѣ неба курлыкаютъ, прощаясь, журавли, а по опустѣвшимъ полямъ стелется серебристая паутина и нѣжно перезваниваютъ старенькіе колокола старенькихъ островерхихъ колоколенокъ…