Иван Наживин - Перунъ [Старая орфография]

Юрій Аркадьевичъ сидѣлъ въ своемъ старинномъ, когда-то темно-зеленомъ, а теперь буромъ креслѣ у окна и, щуря свои голубые, дѣтскіе глазки, просматривалъ только что полученный номеръ «Древлянскихъ Вѣдомостей». Онъ не особенно интересовался газетами, а если и просматривалъ теперь отчетъ о засѣданіи Государственной Думы, то только потому, что сегодня въ отчетѣ этомъ помѣщена была рѣчь древлянскаго депутата Самоквасова. Правда, Самоквасовъ былъ правый, а Юрій Аркадьевичъ эдакій прилично-умѣренный кадетъ, но за то Самоквасовъ былъ все же древлянецъ, а, во-вторыхъ, его хлесткій юморъ и народныя словечки подкупали старика и онъ съ удовольствіемъ читалъ рѣчь земляка, тѣмъ болѣе, что на этотъ разъ Самоквасовъ отдѣлывалъ не жидо-кадето-масоновъ, а министровъ, что русскому человѣку всегда чрезвычайно пріятно.

— Можно? — развязно послышалось отъ двери.

— Иди, иди, Костя… — отозвался старикъ, бросая газету.

Въ комнату вошелъ Константинъ Юрьевичъ, его сынъ, столичный журналистъ, худой, длинный, съ козлиной бородкой на какомъ-то тоже козлиномъ лицѣ и самоувѣренно, вызывающе закинутыми назадъ волосами. Костю выключили изъ пятаго класса древлянской гимназіи за организацію возмущенія пятиклассниковъ по поводу трудныхъ экстемпоралей по латинскому языку, но онъ нисколько не оробѣлъ и какъ-то удивительно скоро устроился сперва въ мѣстной газеткѣ, а потомъ перекочевалъ и въ столичную печать. И онъ имѣлъ извѣстный успѣхъ: его незнавшая никакихъ предѣловъ самоувѣренность производила чрезвычайное впечатлѣніе. Писалъ онъ о чемъ угодно и сколько угодно: и о земельномъ вопросѣ въ Новой Зеландіи, и о предстоящихъ выборахъ во Франціи, и о положеніи женскаго вопроса на Антильскихъ островахъ — причемъ онъ считалъ своимъ долгомъ, пользуясь удобнымъ случаемъ, выразить антильскимъ женщинамъ свои лучшія пожеланія успѣха въ героической борьбѣ, вполнѣ увѣренный, что его пожеланія доставятъ антильскимъ женщинамъ не мало удовольствія, — и о новыхъ завоеваніяхъ въ области воздухоплаванія, и о проблемахъ пола… И статьи его всегда были украшены цитатами на всѣхъ языкахъ міра — онъ не зналъ ни единаго — и приводилъ онъ ихъ всегда въ подлинникѣ. Тутъ было и «lasciate ogni speranza», и «sapienti sat», и «da der König absolut, wenn er euren Willen tut», и «to be or not to be», и «laisser faire», и «сказалъ Декартъ», и «какъ разъ справедливо замѣтилъ мой другъ Пашичъ», и рѣшительно все, что угодно. И былъ у него кромѣ того цѣлый арсеналъ ядовитыхъ русскихъ рѣченій: «умри, Денисъ, — лучше не напишешь!», «опускайся, куме, на дно…», «бѣда, коль сапоги начнетъ тачать пирожникъ!» и пр. И было въ безчисленныхъ статьяхъ его много задора, треска, яда, бойкости, всего, что угодно, но не было только одного: собственныхъ мыслей. Онъ весь былъ сотканъ изъ чужихъ, гдѣ-то отштампованныхъ мыслишекъ, которыя и скрѣплялъ онъ собственной ложью; ложь эта была у него чисто инстинктивной и такъ вошла въ привычку, что онъ совсѣмъ уже не замѣчалъ, что онъ все лжетъ, и лжи своей вѣрилъ больше всякой правды. Но это не только не мѣшало ему преуспѣвать, — наоборотъ, это-то болѣе всего и содѣйствовало его успѣху. Теперь онъ пріѣхалъ «отдохнуть» недѣльки на двѣ въ Древлянскъ, нагло смотрѣлъ на всѣхъ съ усмѣшкой черезъ пенснэ, и пенснэ его было нагло, и развязно качалъ онъ наглой ногой, и нагло разваливался, и не давалъ никому сказать и слова, ибо кто бы что бы ни говорилъ, все оказывалось глупо, не научно, а главное, отстало чрезвычайно. И каждымъ словомъ своимъ, каждымъ движеніемъ онъ какъ-то давалъ понять, что тамъ, вдали, онъ дѣлаетъ какое-то важное, огромное дѣло. Старикъ совсѣмъ пересталъ читать его статьи въ столичныхъ газетахъ, робѣлъ передъ нимъ и старые пріятели его — а пріятели ему въ городкѣ были всѣ — стали обходить уютный домикъ стороной…

— Ну, что? Все «Древлянской Сплетницей» пробавляетесь? — развалившись и нагло качая ногой, сказалъ Константинъ Юрьевичъ, усмѣхаясь на газету. — И охота тебѣ, папахенъ, съ такой дрянью возиться!

— Ну, ну, ну… — примирительно зажурчалъ старикъ. — Конечно, намъ за вами, большими кораблями, не угоняться, но мы хоть… того… сзади какъ, пѣтушкомъ… Хе-хе-хе-хе… Ты, брать, ужъ очень строгъ…

— Стро-огъ? Ха-ха… Да развѣ съ вами, мягкотѣлыми кадетами, можно быть «строгимъ»? Вы дѣтки благовоспитанныя, паиньки, которымъ нужно сладкой манной кашки, да смотрѣть, какъ бы лошадка не задавила, да какой чужой дядя не обидѣлъ… Ха-ха… Постой: къ тебѣ ползетъ какой-то благопріятель, кажется, надо спасаться… — заглянувъ въ окно, прибавилъ онъ.

— Ну! Не укусятъ… Мы народъ смирный… Хе-хе-хе…

— Ты знаешь, что всѣ эти божьи коровки совсѣмъ не по мнѣ… Ба, да это непротивленышъ!

— Можно? — раздалось опять отъ двери.

— Жалуйте, жалуйте, Павелъ Григорьичъ… Милости просимъ…

Гость былъ не изъ пріятныхъ, но Юрій Аркадьевичъ даль бы скорѣе четвертовать себя, чѣмъ обнаружилъ бы это передъ гостемъ.

— Сколько лѣтъ, сколько зимъ!..

Это былъ Павелъ Григорьевичъ Толстопятовъ, коренастый мужичина, съ рыжей, нечесанной и неопрятной бородой и налитыми чѣмъ-то тяжелымъ глазами, мѣстный прогорѣвшій помѣщикъ, а теперь послѣдователь, какъ онъ говорилъ, Льва Николаевича. Одѣтъ онъ былъ въ сѣрую, выцвѣтшую блузу, старые брюченки и ботинки изъ брезента; на кудлатой, уже сѣдѣющей и немытой головѣ ничего не было. Прочитавъ запрещенныя сочиненія Толстого, Павелъ Григорьевичъ бросилъ военную службу, отдалъ всю землю крестьянамъ, оставивъ себѣ только усадебный участокъ, на которомъ онъ хотѣлъ честно кормиться своимъ трудомъ. Но дѣло это не пошло и, поголодавъ, сколько поголодалось, онъ переселился съ семьей въ городъ и сталъ сочинять о Толстомъ всякія книги, такія же унылыя, тяжелыя и неумытыя, какимъ былъ и онъ самъ. И днемъ и ночью Павелъ Григорьевичъ проповѣдывалъ любовь ко всему живому и увѣрялъ всѣхъ, что и самъ онъ любить всѣхъ, даже враговъ. Ненавидѣлъ онъ только — но за то зеленой ненавистью — священниковъ, офицеровъ, землевладѣльцевъ, мясоѣдовъ, жандармовъ, ученыхъ съ ихъ ложной наукой, соціалъ-демократовъ, капиталистовъ, матеріалистовъ, полицейскихъ, барынь, аристократовъ, Максима Горькаго, правительство, Софью Андреевну, нотаріусовъ, артистовъ, Побѣдоносцева и тому подобныхъ идіотовъ и прохвостовъ. Тѣмъ же, кого онъ любилъ, онъ писалъ безъ ъ и безъ ѣ длинныя письма, которыя начинались неизсмѣнно «дорогой брат во Христе», а кончались: «с вегетаріанский привѣтом Павел Толстопятов».

— Здравствуйте… — сказалъ Павелъ Григорьевичъ, не подавая руки, такъ какъ это былъ только очень глупый буржуазный предразсудокъ. — Извините, что побезпокоилъ: я только на минутку, по дѣлу…

— Да проходите, проходите въ комнату… Какой церемонный!.. Вотъ садитесь-ка въ кресло попокойнѣе. Давненько вы къ намъ не заглядывали…