Иван Наживин - Перунъ [Старая орфография]

И, разсѣянно прихлебывая чай и что-то закусывая — на кругломъ столѣ, тутъ же, въ кабинетѣ, было собрано обильное и вкусное провинціальное угощеніе, — профессоръ разсказалъ своимъ слушателямъ объ инцидентѣ на соломкѣ.

— Что это такое? Откуда это? Давно ли? — говорилъ старичекъ своимъ слабымъ, похожимъ на вѣтеръ, голосомъ. — Какъ могли мы просмотрѣть такое важное и такое ужасное явленіе? Это положительно… непростительно!

— Максимъ Максимовичъ, батюшка, хорошій мой, вы прямо, можно сказать, на любимую мою мозоль наступили! — сразу всполошился Юрій Аркадьевичъ. — Самъ я живу, благодареніе Господу, надо бы лучше, да ужъ некуда, а какъ только про это вотъ ночью вспомню, такъ до утра и не сплю… Вѣдь, во истину, положеніе-то народа нашего ужасное, дорогой Максимъ Максимовичъ! И не столько бѣдность его страшна мнѣ — у насъ, слава Богу, онъ живетъ въ относительномъ достаткѣ, — а это вотъ самое, на что вы изволите указывать. Какъ и когда это съ нимъ сдѣлалось, и понять не могу, а сдѣлалось что-то очень нехорошее. Фабрика? Солдатчина? Города? Вѣрно… Но почему же онъ оттуда приноситъ домой только глупость и грязь?.. Загвоздка!.. А гдѣ же церковь? А школа? А власть? Вотъ у меня сынъ есть, вы его видѣли… — вдругъ понизилъ онъ голосъ. — Большой онъ революціонеръ… Да и вся молодежь по этой дорожкѣ пойти норовитъ… И вотъ сотни разъ говорилъ я имъ: будьте осторожны, ребята! Нельзя изъ такого матеріала ничего путящаго выстроить… Опять, какъ въ 905, ничего у васъ не выйдетъ. Подумайте, разсудите!.. Нѣтъ, и ухомъ не ведутъ!.. Да что: старики, и тѣ правды знать не хотятъ!.. Вотъ какъ-то разъ раздумался я про все это ночью и рѣшилъ написать эдакую небольшую замѣточку о мужикѣ нашемъ, съ которымъ я бокъ-о-бокъ всю жизнь прожилъ: вѣдь покойный мой папаша священникомъ тутъ въ селѣ Устьѣ былъ… Пусть прочитаютъ, думаю, пусть знаютъ, какъ обстоитъ дѣло. И что же? — Юрій Аркадьевичъ покраснѣлъ стыдливо. — Ни здѣсь, ни въ столичныхъ газетахъ не удалось мнѣ помѣстить своей замѣточки! Вонъ сынъ мой что хочетъ печатаетъ, и ничего, а мнѣ нельзя. И меня же, какъ дурачка какого, — вотъ истинное слово! — высмѣяли… Хотите, я прочитаю вамъ эту замѣточку?

— Сдѣлайте милость, Юрій Аркадьевичъ… — сказалъ профессоръ. — Очень обяжете….

Трясущимися отъ волненія руками Юрій Аркадьевичъ самъ зажегъ свою лампу, — уже смеркалось, — досталъ изъ стола жиденькую рукопись и обратился къ гостямъ стыдливо:

— Вы ужъ не взыщите на старикѣ, господа…. Какой я писатель? Это только такъ, стариковскія думы ночныя… А только хотѣлось пользу принести, разъяснить… Ну, назвалъ я свою статейку: «Что такое нашъ дядя Яфимъ? — опытъ характеристики древлянскаго крестьянства»…

Старикъ откашлялся смущенно и, далеко отставивъ отъ себя свою рукопись и замѣтно волнуясь, началъ читать. Сперва далъ онъ простое, но толковое описаніе хозяйственнаго положенія мѣстнаго крестьянства: торжество рутины въ его хозяйствѣ, тяжелая и вредная власть «міра», пьянство и вытекающее отсюда убожество среди обильнаго обезпеченія землей, попутно отмѣтилъ онъ деликатно и съ оговорками безпомощность земства въ его работѣ и враждебное отношеніе къ нему крестьянства, отмѣтилъ всю недостаточность правительственнаго попеченія о крестьянствѣ.

«Безрадостная картина! — продолжалъ старичекъ своимъ мягкимъ говоркомъ на о. — Но еще безрадостнѣе будетъ впечатлѣніе, если мы заглянемъ повнимательнѣе въ душу дяди Яфима….»

Онъ нарисовалъ широкую и жуткую картину неимовѣрнаго пьянства, безпробуднаго невѣжества народнаго — въ области общественной, даже въ области чисто земледѣльческой и въ особенности въ области религіозной — и вдругъ, прервавъ себя, зашепталъ горячо и боязливо:

— И знаете что, дорогой мой Максимъ Максимовичъ? Я долженъ покаяться предъ вами чистосердечно: я словно въ ересь про себя, тайно начинаю впадать. Изъ году въ годъ твержу я въ гиманазіи мальчишкамъ, что принятіе христіанства и распространеніе въ старину монастырей по Руси содѣйствовало просвѣщенію ея, а какъ только приглядишься къ дѣлу поплотнѣе, такъ и начинаетъ одолѣвать сомнѣніе. Господи помилуй, вѣдь, почитай, тысячу лѣтъ просвѣщають батюшки народъ, а гдѣ же результаты? Послушаешь нашихъ мужичковъ-то — волосъ, вѣдь, дыбомъ становится!..

И, поглядѣвъ испуганными, вопрошающими глазами на своихъ смущенныхъ и притихшихъ собесѣдниковъ, Юрій Аркадьевичъ опять взялся за свою тетрадочку и дрожащимъ отъ сдержаннаго волненія голосомъ продолжалъ:

«Но не это самое тяжелое и самое жуткое въ дядѣ Яфимѣ, — самое жуткое въ немъ это отсутствіе какой бы то ни было твердой вѣры, тѣхъ „устоевъ“, которые открыли въ немъ разные фантазеры-народники: онъ ставить свѣчку Миколѣ-угоднику, а черезъ десять минутъ издѣвается надъ попомъ, онъ подаетъ семитку нищему и бьетъ полѣномъ не только лошадь — по плачущимъ глазамъ, какъ сказалъ великій писатель нашъ, Ф. М. Достоевскій, — но и жену, а въ нашемъ древлянскомъ краѣ онъ самъ про себя говоритъ, что „нашъ народъ — невѣрный“, что онъ „отца съ матерью за грошъ продастъ да еще сдачи попроситъ“. Онъ чувствуетъ себя какимъ-то отпѣтымъ, и хвалится этимъ, и неустрашимо заявляетъ свое „право на безстыдство“, по выраженію того же Ф. М. Достоевскаго… Послушайте новыя сказки народныя, учтите ту гнуснѣйшую ругань, безъ которой онъ не умѣетъ ступить и шагу и которой не знаетъ ни одинъ народъ въ мірѣ, вслушайтесь въ его „частушки“, безсмысленныя и циничныя, которыя такъ быстро, такъ незамѣтно подмѣнили его старую поэтическую и прекрасную пѣсню, вглядитесь въ пьянство это безпробудное и у васъ волосъ дыбомъ станетъ….

Интеллигенція кричитъ объ ужасномъ положеніи народа, но она главное свое вниманіе сосредоточиваетъ на его матеріальномъ разореніи, между тѣмъ положеніе его въ сто разъ хуже, чѣмъ думаетъ интеллигенція, потому что онъ какъ-то душу свою человѣческую потерялъ. Но этого она не только не видитъ, но и не желаетъ видѣть. Она изображаетъ мужика то соціалистомъ, то анархистомъ, то толстовцемъ, а все это — ложь! Онъ не анархистъ, не соціалистъ, не толстовецъ, онъ — съ болью сердца пишу я это! — прежде всего пьяница, сифилитикъ, матерщинникъ и хулиганъ. Въ этомъ — самое страшное, а совсѣмъ не въ его матеріальной необезпеченности, какъ она ни тяжела, какъ она ни ужасна. И болѣзнь эта тѣмъ страшнѣе, что ее упорно замалчиваютъ, ея никто не хочетъ внать… Урокъ 905 для всѣхъ — и для правительства, и для культурныхъ классовъ, и для самого народа — прошелъ безрезультатно и всѣ снова изъ всѣхъ силъ вызываютъ духа тьмы. А я говорю: если шквалъ 905 повторится еще разъ, то, можетъ быть, мы и не выплывемъ. На видъ могучъ корабль россійскій, но я кричу всѣмъ: экипажъ корабля никуда не годится и бури онъ не выдержитъ… И вотъ, одинъ въ тишинѣ ночи, спрашиваю я себя: куда же идетъ нашъ народъ? Чего онъ хочетъ? Что съ нимъ и съ нами будетъ? И не нахожу отвѣта и чувствую, какъ меня охватываетъ страхъ, и хочется мнѣ крикнуть: ратуйте всѣ, кто еще въ Бога вѣруетъ, кто любитъ Россію, кто, наконецъ, просто не хочетъ гибели своимъ близкимъ и самому себѣ!»