Иван Наживин - Перунъ [Старая орфография]

— Ты что это тутъ полуношничаешь? — ласково сказалъ ей Петро.

Дуняша молчала.

— Хиба ты оглохла? А?

Петро считалъ свой родной, хохлацкій языкъ «мужицкимъ» языкомъ и всегда говорилъ, какъ полагается, «по благородному», но въ минуты волненія онъ неизмѣнно срывался и выпускалъ словечки малороссійскія. Дуняшѣ эти словечки очень нравились, хотя и были иногда смѣшны, но теперь отвѣтомъ ему было молчаніе. Петро началъ сознавать свою вину.

— Ну, что молчать-то?… Дуняшъ, а?

Онъ попытался взять ее за руку. Она рванула въ сердцахъ руку назадъ и язвительно, сухо проговорила:

— Идите разговаривать туда, гдѣ вы сичасъ были… Безсовѣстный! — жарко вдругъ вырвалось у нея. — Измѣншикъ!

И Петро услышалъ звуки подавленнаго рыданья. Что-то точно оборвалось въ его душѣ. Онъ не выносилъ, когда кто говорилъ ему вы, а въ особенности Дуняша. И было совершенно ясно: онъ во всемъ виноватъ…

— Да будетъ тебѣ… — съ ласковой укоризной протянулъ онъ. — Я… я… за папортникомъ ходилъ: завтра Ивановъ день, вѣдь… платье полушелковое сшить тебѣ хотѣлъ, и платокъ ковровый купить, и колечко… И сережки еще… — привралъ онъ для пушей важности.

— За папортникомъ?! — подняла она къ нему свое блѣдное, искаженное страданіемъ лицо. — За папортникомъ?.. Это вы дурамъ мещерскимъ или вошеловскимъ разсказывайте, а я… а я… — задохнулась она. — Знаю я эти папортники!.. Ишь, какой тожа ловкачъ выискался: папортникъ!

Но въ душѣ ея что-то точно смягчилось: если это и неправда, то правдоподобно, а это очень много значитъ. Но она, зло отвернувшись, молчала: не наказать Петро за свое безпокойство, за свою муку было бы непростительно. А онъ, почуявъ оттаиваніе, сѣлъ рядомъ съ ней, но ступенькой ниже, и ласково говорилъ ей всякія слова — какъ голубь дикій въ лѣсной чащѣ: турлы-урлы… урлы-турлы…, безъ конца. И Дуняша изъ всѣхъ силъ крѣпилась, чтобы не броситься ему на шею, но когда онъ осмѣлился взять ее за руку, она снова сердито рванула ее:

— Идите къ вашимъ мещерскимъ!

И опять, еще убѣдительнѣе, началъ Петро: турлы-урлы… урлы-турлы… И черезъ какіе-нибудь четверть часа темная парочка, обнявшись, тихо ушла по росистой травѣ за сараи, потомъ дальше, въ темный лѣсъ, гдѣ совсѣмъ не было ужъ такъ страшно, — развѣ чуть-чуть только, для того, чтобы покрѣпче прижаться одинъ къ другому…

— Турлы-урлы… — убѣдительно говорилъ Петро тихонько. — Урлы-турлы-курлы…

И въ необъятномъ, черномъ, усыпанномъ звѣздами чертогѣ, среди пахучихъ травъ, на теплой землѣ они шли и шли, сами не зная, куда…

На другое утро за чаемъ съ горячими пирогами — было воскресенье, — Петро сталъ разсказывать Гаврилѣ, Маринѣ и принесшей пироги Дуняшѣ, которая никакъ не могла не улыбаться и глаза которой смущенно, но неудержимо смѣялись, сіяли и грѣли, о своихъ похожденіяхъ. Разсказывать о походѣ за папоротникомъ такъ, какъ все было, значило прежде всего разочаровать слушателей, значитъ, не доставить имъ никакого удовольствія, а, ежели такъ, то, стало быть, и разсказывать не за чѣмъ. И потому Петро разсказывалъ такъ:

— Ну, иду, значитъ… А темь это, хоть глаза выколи… И словно волки гдѣ воютъ цѣлымъ табуномъ, да какъ-то эдакъ чудно, индо морозъ по спинѣ полозитъ… Ну, пришелъ я къ Вартцу, — тамъ папротнику-то сколько! — сѣлъ на пенекъ, сижу, жду, а сердце такъ вотъ и колотится, словно выпрыгнуть хочетъ. Засвѣтится это въ травѣ, бросишься, — нѣтъ, червячекъ этотъ самый… Отойдешь, въ другомъ мѣстѣ засвѣтится, туда бросишься — опять червячекъ! Обманываетъ, значитъ, пытаетъ… И вдругъ весь оврагъ какъ освѣтится, — точно вотъ ометъ соломы сухой загорѣлся! Оборотился, гляжу: на одномъ папротникѣ точно уголекъ вдругъ зардѣлся, такъ и горитъ вотъ, такъ и пышетъ… Подстелилъ я подъ него живымъ манеромъ платокъ, рванулъ его подъ корень, завернулъ кое-какъ, за пазуху сунулъ да ходу! А за мной какъ зареветъ на тысячи голосовъ: держи его, держи! Я еще пуще… И не оглядываюсь: потому оглянешься, такъ не только цвѣтокъ твой пропадетъ, а и самому не сдобровать… Н-ну, бѣгу… Вылетѣлъ это на дорогу — жарь! И вдругъ слышу, сзади тройка съ колокольцемъ летитъ, ажъ гудеть все кругомъ: «берегись… берегись!» Врешь, думаю, не обманешь, нечистая сила! Бѣгу, не оглядываюсь… А тройка вотъ такъ и настигаетъ: за самой спиной, слышу, лошади храпятъ, ажъ шеѣ жарко, и колокольчикъ такъ вотъ и захлебывается… Врешь, думаю, ни за какія не обернусь… Только подумалъ и пропала тройка, словно вотъ ея и не было. Тутъ изъ лѣсу волки выскочили, за мной пустились, — вотъ, вотъ схватятъ… Нѣтъ, выдержалъ и тутъ, не обернулся… И волки пропали… И такъ тихо вдругъ стало, точно и не было ничего. А я ужъ изъ силъ выбиваюсь, въ груди ровно вотъ молотомъ кто бьетъ, дыханіе спирается, въ глазахъ круги зеленые ходятъ… Неужели, думаю, отстала нечистая сила? Ну, сбавилъ я это рыси маленько, а потомъ и вовсе шагомъ пошелъ. Щупаю это платокъ за пазухой — тутъ! Что, думаю, взяла нечистая сила? И вдругъ… и вдругъ сзади гдѣ-то, съ Ужвы кричитъ словно кто. Остановился я, слушаю. «Ой, батюшки, помогите, тону! Ой, спасите!..» Такъ вотъ за сердце меня и ухватило: человѣкъ погибаетъ! Обернулся это я да бѣгомъ подъ берегъ… И только это обернулся я, какъ вдругъ на весь лѣсъ: ха-ха-ха-ха… — какъ захохочетъ!.. Ажъ волосъ на головѣ у меня дыбомъ сталъ, ей Богу, — до чего страшно!.. Хвать это я за пазуху, а цвѣтка и слѣдъ простылъ… Страхомъ нечистая сила не взяла, такъ жалостью взять ухитрилась….

У слушателей точно кто натянутыя струны въ душѣ спустилъ. Разсказъ имъ понравился чрезвычайно. Такъ пишется — всегда — исторія дѣяній человѣческихъ и всегда съ большимъ успѣхомъ. О второй половинѣ ночи подъ Ивана Купалу, когда онъ собственно кладъ нашелъ, Петро разсказывать не сталъ, — объ этомъ разсказывала его улыбка, которую онъ никакъ не могъ сдержать, да глаза сіяющіе, ласковые, счастливые. Но понимала эту улыбку и этотъ нѣмой языкъ глазъ только Дуняша одна и въ выраженіи ямочекъ ея было много нѣжнаго счастья…

И Петро, наѣвшись пироговъ и напившись чаю, чтобы завершить блаженное состояніе свое достойнымъ образомъ, усѣлся на солнышкѣ и взялся за свои прискуранты: и на будильники, и на церковныя облаченія, и на охотничьи принадлежности, и на дамское бѣлье, и на велосипеды… А Дуняша, то и дѣло разсыпаясь счастливымъ смѣхомъ, разсказывала Марьѣ Семеновнѣ о томъ, какъ Петро искалъ сегодня ночью кладъ. Марья Семеновна неодобрительно слушала: въ ней жило врожденно-уважительное отношеніе къ нечистой силѣ и никакого легкомыслія она въ этой области не допускала.

— А у тебя что юбка-то на солнышкѣ виситъ, чуть не до пояса мокрая? — вдругъ строго взглянула на разсказчицу Марья Семеновна. — Или и ты тоже клада по лѣсу искала?