Иван Наживин - Перунъ [Старая орфография]

По окрестнымъ деревнямъ издавна ходило глухое преданіе, что въ старину держалась на Вартцѣ шайка разбойниковъ, которые и закопали гдѣ-то на горѣ свои несмѣтныя сокровища. Мужики говорили о закопанныхъ богатствахъ такъ, что если вся Древлянская губернія цѣлые десять лѣтъ ни пахать, ни косить, ни на заработки на сторону ходить не будетъ и будетъ подати всѣ исправно вносить, и будутъ всѣ мужики и бабы въ шелку ходить, то и тогда не прожить древлянцамъ разбойничьяго богатства! И не разъ, и не два, а многія сотни разъ пробирались смѣльчаки лѣсными тропами съ лопатой къ завѣтному Вартцу и пытали тамъ свое счастье. У подошвы горы, на полночь, лежалъ огромный, величиною съ добрую крестьянскую избу, валунъ, блестящій и гладкій, совершенно одинъ, — точно вотъ онъ съ неба упалъ. И вкругъ этого-то вотъ страннаго камня и рыли лѣсные люди землю — и на семь шаговъ, и на тринадцать, и на сто, и на полночь, и на восходъ, и на заходъ, и на красную сторону. И по ямкамъ этим видно было, что большимъ терпѣніемъ искатели не обладали и что тяжелая работа быстро отрезвляла и самыя пылкія головы: рѣдкая ямка и среди старыхъ, совсѣмъ заросшихъ, и среди совсѣмъ свѣжихъ была больше двухъ аршинъ… Но кладъ не давался никому, — старики говорили, что надо знать слово…

И не только скрытое золото привлекало людей на Вартецъ: въ жуткомъ и глухомъ оврагѣ билъ тутъ изъ горы древлій, чистый и студеный Гремячій Ключъ, открывшійся, какъ говорило сѣдое преданіе, отъ громовой стрѣлы и отсюда протекавшій въ Ужву, въ которую и впадалъ онъ около Спаса-на Крови. Ледяная вода ключа помогала при всякихъ дѣтскихъ болѣзняхъ, въ особенности же отъ «кумохи»: такъ звали тутъ упорную дѣтскую лихорадку. И всякій разъ, какъ разныя домашнія средства не помогали заболѣвшему ребенку, мать, творя молитву, лѣсной тропой — звонкія, торныя были эти тропы, — несла его въ лѣсную глушь и купала его въ студеной, гремячей, святой водѣ, а, выкупавъ, чтобы отдарить незримый духъ святого ключа, она вѣшала на вѣковыхъ еляхъ, обступившихъ ключъ, — ихъ никто не осмѣливался срубить, или образокъ какой махонькій, или же ленточку яркую. Дѣти иногда и выздоравливали, а чаще помирали, но и такъ и эдакъ это была «развязка», облегченіе, милость Господа, прибравшаго въ селеніяхъ праведныхъ чистую дѣтскую душу. И потому крѣпко любили бабы Гремячій Ключъ и тысячами пестрѣли и сіяли ихъ дары на косматыхъ вѣтвяхъ старыхъ елей въ глубинѣ угрюмаго темнаго оврага…

Тихо, осторожно, стараясь не шумѣть ногами по узловатымъ корнямъ, Петро шелъ по направленію къ Гремячему Ключу: тамъ по сырому оврагу росло много папоротника и тамъ онъ рѣшилъ выждать страшный и желанный моментъ его вѣщаго цвѣтенія. Онъ шелъ и зорко вглядывался въ темноту, и чутко, чутко вслушивался въ тишину лѣсную не только ухомъ, но какъ-то всѣмъ существомъ своимъ. Но ничего не было видно, кромѣ звѣздъ, которыя плыли надъ косматыми вершинами, и ничего не было слышно, кромѣ скораго біенія его сердца да тѣхъ неясныхъ лѣсныхъ шороховъ, которые Петро часто слышалъ на ночныхъ охотахъ и которые были жутки всегда, а теперь въ особенности. Но онъ крѣпко держалъ себя въ рукахъ и все шелъ и шелъ своимъ скорымъ, почти безшумнымъ охотничьимъ шагомъ…

Вотъ, наконецъ, и Вартецъ, и густой, пряный запахъ болотной сырости, и жуткая, жуткая тишина, а среди этой тишины — серебристый, немолчный рокотъ, и плескъ, и звонъ Гремячаго Ключа. Нѣмые папоротники неподвижно застыли въ сумракѣ, точно готовясь къ великому таинству. Кое-гдѣ, какъ упавшія съ неба звѣзды, свѣтились огоньки ивановскихъ червячковъ. И слышались шорохи непонятные, и точно вздохи чьи-то осторожные, и шепоты, и мнилось, что смотрятъ изъ чащей глаза, жуткіе, свѣтлые, круглые лѣсные глаза, какихъ и не бываетъ, — и оттуда, и отсюда, и со всѣхъ сторонъ, а въ особенности сзади… И загнувшійся къ восходу хвостъ Большой Медвѣдицы показывалъ, что страшная полночь уже недалеко…

Петро сѣлъ на поваленную бурей ель, приготовилъ чистый платокъ, въ который онъ завернетъ огненный цвѣтокъ папоротника, и сталъ ждать. Смерть хотѣлось свернуть собачью ножку и покурить, но было это почему-то страшно: надо было — и не надо, собственно, а иначе было нельзя, — слушать, смотрѣть, замирая душой, во всѣ стороны. Вотъ гдѣ-то въ оврагѣ громко заоралъ филинъ-пугачъ. Петро отлично зналъ, что это филинъ, да, но тѣмъ не менѣе такѣ же несомнѣнно чувствовалъ онъ, что въ дикихъ крикахъ зловѣшей птицы было сегодня что-то особенно значительное, точно предостерегающее…

И послышался едва уловимый шелестъ вѣтвей, и потрескиваніе точно подъ чьей-то крадущейся ногой, старыхъ сучковъ и Петро, весь блѣдный и захолодавшій, чуть повернуль туда, на звуки голову и вдругъ по лѣсу что-то тяжело понеслось съ великимъ шумомъ. Что это? Лось? Но лоси ночью лежатъ, а, кромѣ того, и не шумитъ такъ осторожный лось никогда. Лѣшій? Господи, спаси и помилуй!.. Морозъ желѣзный, январскій сковалъ вдругъ всю душу Петро и волосы на головѣ его зашевелились… И вдругъ кругомъ все точно вспыхнуло золотисто-голубымъ огнемъ. Петро, задыхаясь, вскочилъ: зацвѣлъ! Нѣтъ: то звѣзда падучая съ неба туда, къ монастырю, скатилась… И что-то сразу сорвалось въ душѣ Петро и полный страха, блѣдный, съ круглыми глазами, онъ понесся лѣсомъ къ далекому дому…

Что-то бросалось ему съ обѣихъ сторонъ подъ ноги, стараясь уронить его, что-то хватало его за руки, что-то кричало, звенѣло, ухало и свистѣло со всѣхъ сторонъ ему въ уши и онъ, едва переводя горячее, сухое дыханіе, только твердилъ: «Господи Исусе… Микола Угодникъ… Чуръ меня, чуръ… Матушка-заступница, чуръ меня… Онъ не помнилъ ни дороги, ни того, что съ нимъ это время было, а только какимъ-то звѣринымъ чутьемъ угадывалъ онъ въ жуткихъ лѣсныхъ чащахъ, гдѣ разгулялась въ ночи всякая нечисть, путь къ дому… Онъ изнемогалъ, онъ почти валился съ ногъ, еще немного и онъ задохнется… Но вотъ и знакомая широкая поляна, и смутные силуэты построекъ на звѣздномъ небѣ, и мягкій ровный свѣтъ синей лампы въ комнатѣ Сергѣя Ивановича, который всегда сидѣлъ за полночь…

Петро, весь дрожа, облегченно вздохнулъ всей своей широкой грудью. Онъ едва на ногахъ держался, въ головѣ его стоялъ звонъ, какъ на Святой въ городѣ, и въ глазахъ расходились радужные круги. Нѣтъ, — стояло въ его головѣ, — нѣтъ, дудки! Никакихъ прискурантовъ больше не возьму, чтобы итти на такое дѣло!.. Да погоди… — говорилъ ему какой-то насмѣшливый голосъ разсудительно. — Что же случилось?.. Ничего страшнаго и не было, — такъ, самъ ты только дурака свалялъ…» Но Петро не слушалъ его: нѣтъ ужъ, извините, больше не проведешь!.. И днемъ-то теперь близко къ проклятому мѣсту не подойду, а не то что…

На крылечкѣ господскаго дома неподвижно сидѣла какая-то тѣнь. Петро, оправившись, подошелъ поближе поглядѣть, кто это. И сердце тепло подсказало: Дуняша…