Иван Наживин - Перунъ [Старая орфография]

Юрій Аркадьевичъ, сильно взволнованный, замолчалъ. Наступило тяжелое молчаніе.

— И я могу подтвердить, что нѣтъ въ этой картинѣ ни единой невѣрной черты… — сказалъ тихо Андрей. — И я тысячи разъ ломалъ себѣ голову; почему получилось то, что получилось, и не нашелъ достаточно убѣдительнаго отвѣта. Революціонеры винятъ во всемъ правительство. И я думаю, что во многомъ виновато оно, но все же мнѣ думается, что и мы какъ-то во всемъ этомъ виноваты… Весь вопросъ только въ томъ, былъ ли народъ раньше лучше?… Историческіе документы не очень въ этомъ убѣждаютъ…

Юрій Аркадьевичъ одобрительно кивалъ головой — не одобрить хорошаго человѣка было бы прежде всего невѣжливо, — а Максимъ Максимовичъ что-то напряженно думалъ: неуютно ему было какъ-то въ XX вѣкѣ, не дома какъ-то былъ онъ въ немъ….

— Есть въ средѣ крестьянства одно явленіе, которое меня очень тревожитъ, — сказалъ Юрій Аркадьевичъ. — Все, что появляется среди мужика даровитаго, предпріимчаваго, дѣятельнаго, все это уходитъ изъ деревни или въ интеллигенцію, или въ круги торговые и промышленные и очень скоро порываетъ съ деревней всѣ связи. Происходитъ какое-то постоянное усѣкновеніе главы крестьянства… И какъ остановить этотъ исходъ «головки», я не знаю…

— Во всякомъ случаѣ революція безсильна сдѣлать тутъ что-нибудь… — сказалъ Андрей. — И вообще попытки революціонеровъ поправить дѣло путемъ революціи меня смущаютъ… — продолжалъ онъ задумчиво. — Нашъ 905 напугалъ меня. Если революціи суждено побѣдить, то побѣдить она можетъ, только опираясь на нравственное начало, а у насъ она всегда и прежде всего стремится совсѣмъ освободить человѣка отъ власти нравственнаго начала. Вспомните не только Пугача или Разина, вспомните 905 съ его «все позволено»… Я понялъ бы и принялъ только ту революцію, которая цѣлью своей поставила бы поднятіе человѣка на до тѣхъ поръ невѣдомую нравственную высоту….

— Но развѣ безъ революціи это невозможно? — тихо сказалъ профессоръ Сорокопутовъ.

— Я, пожалуй, не точно выразился: революція только и должна состоять въ этомъ подъемѣ человѣка на высшую нравственную ступень…

Тихая бесѣда затянулась до глубокой ночи.

— А вы знаете что, глубокоуважаемый Юрій Аркадьевичъ? — говорилъ, прощаясь, профессоръ. — Дайте-ка мнѣ ваше писаньице съ собой — я хочу помѣстить его въ столичныхъ газетахъ. Кое-какія связи у меня есть. И я думаю, что поставить этотъ важный вопросъ на обсужденіе общества было бы полезно…

— Да съ радостью, дорогой Максимъ Максимовичъ, съ великой радостью! — отозвался старикъ. — Да, Господи помилуй, ну, какъ же намъ своего народа не знать? Премного обяжете… Пусть послушаютъ тамъ, въ столицахъ, голосъ человѣка съ мѣста… Но только… хе-хе-хе… — робко засмѣялся онъ. — Разрѣшите и мнѣ затруднить васъ своей просьбишкой, — нѣтъ, нѣтъ, я не для себя, я для музея нашего хлопочу!.. Вотъ вы сдѣлали великую честь нашему городу своимъ посѣщеніемъ, но надо это, такъ сказать, увѣковѣчить: батюшка, Максимъ Максимовичъ, пожертвуйте музею нашему черновичекъ какой вашъ или что-нибудь тамъ такое…

— Да помилуйте… — совсѣмъ сконфузился профессоръ. — Я только очень скромный ученый и кому же это нужно?… Нѣтъ… это невозможно…

— Нѣтъ, нѣтъ, ужъ вы будете милостивы, не сопротивляйтесь… — просилъ Юрій Аркадьевичъ. — Такъ страничку, другую… Или какую книжку записную старенькую… Помилуйте: ваше имя стоитъ въ ряду съ Василіемъ Осиповичемъ и другими свѣтилами нашими, какъ же можно, Господи помилуй? Мы понимаемъ… И вотъ завтра я буду показывать вамъ всѣ достопримѣчательности наши, такъ разрѣшите мнѣ захватить съ собой фотографа и пусть онъ сниметъ насъ… ну, скажемъ, около Божьей Матери-на-Сѣчѣ.. Тамъ мы съ вами фрески XII вѣка, недавно открытыя, осматривать будемъ, — архіерей, такая, прости Господи, балда, «подновлять» было вздумалъ, насилу я отстоялъ… Такъ вотъ и сняли бы мы васъ тамъ….

— Да, право, я не знаю…

— Ну, Максимъ Максимовичъ, сдавайтесь… — поддержалъ старика Андрей. — Вы должны оставить намъ, вашимъ друзьямъ, память о вашемъ посѣщеніи… Уважьте древлянцевъ…

— Ну, что же дѣлать… Извольте… — безпомощно развелъ профессоръ руками. — Извольте-съ…

— И черновичекъ, черновичекъ какой для музея… — совсѣмъ осмѣлѣвъ, настаивалъ Юрій Аркадьевичъ. — Такъ, страничку другую, только чтобы память осталась…

И на это Максимъ Максимовичъ согласился и, совсѣмъ счастливый, Юрій Аркадьевичъ проводилъ дорогихъ гостей до калитки…

Подходилъ Ивановъ день. Петро переживалъ непріятныя колебанія: съ одной стороны хотѣлось ему подкараулить, какъ цвѣтетъ папоротникъ, а затѣмъ, съ завѣтнымъ цвѣткомъ въ карманѣ, пойти подъ Вартецъ поискать кладъ, а съ другой стороны было очень боязно. Петро совсѣмъ не былъ трусливъ: и съ медвѣдемъ встрѣчался носомъ къ носу не разъ, и на раненого матерого волка бросался безъ малѣйшаго колебанія, но тутъ было нѣчто большее, чѣмъ медвѣдь или волкъ: неизвѣстное, таинственное. Наконецъ, поколебавшись достаточно, Петро сказалъ себѣ: «Э, гдѣ наше не пропадало!» и, хотя въ словахъ этихъ не было, въ сущности, рѣшительно никакого смысла, колебанія Петро кончились: онъ рѣшилъ попытать счастья.

Рѣшивъ попытать счастья, Петро сталъ фантазировать: что онъ сдѣлаетъ, когда найдетъ кладъ. Онъ рѣшилъ купить себѣ тогда серебряные часы съ цѣпочкой, тульскую централку двѣнадцатаго калибра и новый картузъ, непремѣнно съ блестящимъ козырькомъ. А Дуняшѣ — ахъ, и хороша дивчинка! — платье полушелковое, платокъ и колечко. А помимо всего этого онъ выпишетъ себѣ всякихъ прейскурантовъ прямо безъ числа, ворохами. Онъ такъ привыкъ наслаждаться изображенными въ прейскурантахъ богатствами платонически, что ему и въ голову не приходило увеличить, въ случаѣ удачи съ кладомъ, списокъ своихъ пріобрѣтеній…

Наконецъ, подошелъ и завѣтный вечеръ. Все затихло — только гдѣ-то за наличникомъ все возился и ссорился со своей воробьихой Васька, старый воробей. Наконецъ, затихъ и онъ. Въ черно-бархатномъ небѣ затеплились, зашевелились звѣзды. Кое-гдѣ по деревнямъ, на выгонѣ, молодежь разложила костры и стала прыгать черезъ огонь, веселясь, но совершенно не зная, что это они, въ сущности, дѣлаютъ: они забыли, что тысячу лѣтъ тому назадъ это было вѣнчальнымъ обрядомъ… И тихо зажглись въ дремлющей травѣ зелененькіе огоньки свѣтляковъ, — точно кто изумруды на полянѣ растерялъ…. И жутко, тихо, точно насторожившись, стоялъ темный лѣсъ…

Дуняша — она была чрезвычайно ревнива, — безпокойно заметалась: Петро куда-то исчезъ. Ни ей, ни кому другому онъ не сказалъ о своемъ предпріятіи ни слова и, снявъ крестъ, — онъ полагалъ, что такъ будетъ лучше, — съ замирающимъ сердцемъ, онъ быстро шагалъ съ лопатой на плечѣ едва видными въ свѣтѣ звѣздъ лѣсными дорогами и тропками къ далекому, сумрачному Вартцу, высокой, но пологой горѣ, которая хмуро поднималась надъ лѣсной пустыней…