Иван Наживин - Перунъ [Старая орфография]

— Ну, впередъ, впередъ, собачка… — ласково говорилъ онъ. — Впередъ!..

«Стопъ» отвѣчалъ только дрожью: онъ не могъ впередъ, очарованный, скованный, онъ зналъ, что сейчасъ тотъ порвется, но, чтобы сдѣлать удовольствіе хозяину, которому пріятно послушаніе, онъ поднялъ ногу, чтобы сдѣлать еще одинъ шагъ только, какъ вдругъ случилось то очаровательно-страшное, чего онъ и страшно желалъ и боялся: впереди, въ кустикѣ раздался шелковый шорохъ крыльевъ, что-то мелькнуло… Уйдетъ!.. «Стопъ» рванулся впередъ.

— «Стопъ»! — строго окрикнулъ его Гаврила.

Собака распласталась по землѣ и въ то же время надъ ней грянулъ выстрѣлъ, всегда пріятно завершающій эту гамму страстныхъ переживаній. И какой-то лохматый комочекъ впереди красиво и мягко кувырнулся въ траву.

— Дупель! — радостный, сказалъ Гаврила:

— Да. Слава Богу, что не промазалъ… — такъ же радостно сказалъ Иванъ Степановичъ, мѣняя патронъ.

— Нѣтъ, а собака-то какова! — продолжалъ Гаврила, сіяя и восторженно глядя на своего ученика. — Вы вотъ погодите, какъ онъ себя по бекасамъ покажетъ, на глади… Вѣдь, по первому полю… Миліёна не взялъ бы за такую собаку, глаза лопни!

Иванъ Степановичъ блаженно смѣялся.

— Вотъ и его дѣдъ такой же былъ… — говорилъ онъ. — Такой же артистъ…

Гаврила поднялъ жирнаго дупеля и «Стопу» разрѣшено было встать. Онъ съ наслажденіемъ потыкалъ носомъ и полизалъ еще теплую птицу и страстно гавкнулъ нѣсколько разъ на хозяина: не теряйте же времени! Его огладили, успокоили, снова пустили и снова черезъ нѣсколько минутъ онъ прихватилъ и повелъ — еще воздушнѣе, еще чище… И Иванъ Степановичъ, не спуская глазъ съ собаки, коротко приказалъ Гаврилѣ спустить и «Крака». Гаврила повиновался, хотя это и взволновало его: опытъ съ молодымъ былъ серьезный… Кракъ сразу прихватилъ и поплылъ къ сыну. Тотъ злобно покосился на него: «тише… все дѣло испортишь!..», и старикъ застылъ въ трехъ шагахъ сзади сына… Гаврила почувствовалъ, что его душатъ слезы восторга. Ему было стыдно самого себя, но онъ ничего не могъ съ собой подѣлать…

Изъ кочекъ, сочно хрипнувъ, вырвалась одна бѣлая молнія въ одну сторону, другая въ другую, стукнули разъ за разомъ два выстрѣла и одна изъ молній взъерошеннымъ комочкомъ упала въ отаву, а другая съ короткимъ, отрывистымъ хрипомъ бѣшено заметалась въ лазури, исчезая. «Стопъ» уже не посмѣлъ посунуться при взлетѣ бекасовъ впередъ, онъ зналъ, что это строго запрещается, и могучимъ напряженіемъ воли онъ переломилъ свой буйный порывъ и, чтобы не соблазниться, быстро легъ. Онъ уже понялъ и повѣрилъ, что разъ чего отъ него требуютъ, то это къ лучшему и надо это дѣлать. «Кракъ», повеселѣвшій, оживленно вертѣлъ хвостомъ и глядѣлъ на охотниковъ, говоря глазами: «а, что? Вѣдь, и я молодецъ?.. То-то…» Иванъ Степановичъ приласкалъ его и велѣлъ подать бекаса. Старикъ мягко понесся за птицей, а «Стопъ» взволнованно и строго приподнялся: это еще что такое?! Гаврила строго остановилъ его и снова онъ легъ и только удивленно и немножко сердито смотрѣлъ, какъ отецъ съ важностью, немножко кокетничая, подносить хозяину птицу: онъ еще не видывалъ этого…

А охотники влажными, радостными глазами смотрѣли другъ на друга, говорили оба вмѣстѣ что-то веселое и пріятное и чувствовали себя самыми закадычными друзьями на свѣтѣ, — этотъ молодой лѣсникъ, никогда не покидавшій лѣсовъ своей губерніи, и этотъ старый писатель, имя котораго было уже въ энциклопедическомъ словарѣ и портреты печатались на открыткахъ.

— Нѣтъ, еще повоюемъ, видно… — говорилъ Иванъ Степановичъ и дребезжалъ старческимъ смѣхомъ. — Повоюемъ еще…

— А у Сергѣя Иваныча еще ни одного выстрѣла… — замѣтилъ Гаврила. — Нѣтъ, грызетъ ихъ что-то, грызетъ… Батюшки, что это тамъ летитъ?

Высоко въ вечерѣющемъ небѣ странно порхалъ какой-то огромный, бѣлый не то мотылекъ, не то птица. Дальнозоркій Иванъ Степановичъ всмотрѣлся.

— А вѣдь это нашъ змѣй! — вдругъ испуганно ахнулъ онъ. — Значитъ, либо упустилъ, либо оборвался… И достанется же теперь намъ отъ Марьи Семеновны за нитки!.

«Гленкаръ» потянулъ и сталъ. Опытный песъ отлично зналъ, что на мочежинѣ передъ нимъ цѣлая стайка бекасовъ и что хозяинъ сдѣлаетъ сейчасъ одинъ изъ своихъ великолѣпныхъ дублетовъ, отъ которыхъ всегда дѣлается такъ весело на душѣ и вся жизнь представляется широкимъ, солнечнымъ, зеленымъ и пахучимъ праздникомъ… Онъ осторожно покосился — хозяинъ съ ружьемъ на плечѣ, повѣсивъ голову и не обращая на него никакого вниманія, шелъ лугами дальше. Это было очень рѣдко, такое невниманіе къ дѣлу, но это было непріятно всегда. «Гленкаръ» понялъ, что надо доложить. Одно мгновеніе онъ поколебался, а потомъ неслышной красной тѣнью понесся къ хозяину, забѣжалъ впередъ и, усиленно вертя хвостомъ, ласково посмотрѣлъ ему въ глаза. Правда, Сергѣй Ивановичъ и всегда понималъ аннонсъ слабо — люди вообще часто бываютъ очень безтолковы, — и теперь онъ только разсѣянно поласкалъ собаку и пошелъ дальше. Нетерпѣливый «Гленкаръ» возмутился и, отлетѣвъ въ сторону, сдѣлалъ стойку такъ, впустую. Хозяинъ замѣтилъ на этотъ разъ и приготовился. «Гленкаръ» быстро повелъ туда, къ мочежинѣ, до которой, однако, было не меньше полутораста шаговъ. Сергѣй Ивановичъ недоумѣвалъ — что-то ужъ очень долго ведетъ…

— Э-э, врешь, старикъ! — съ неудовольствіемъ сказалъ онъ. — Это ты по утреннимъ набродамъ, должно быть, ведешь… Стыдно, братъ, брось!

И, закинувъ ружье за спину, онъ рѣшительно повернулъ обратно. «Гленкаромъ» овладѣло отчаяніе. Онъ понесся къ мочежинѣ, разогнало всѣхъ бекасовъ, но и этого хозяинъ не замѣтилъ. Тогда «Гленкаръ» споролъ дупеля, споролъ коростеля и съ лаемъ сталъ гоняться за жаворонкомъ.

— Да ты что, сбѣсился, что-ли? — удивился хозяинъ. — Иди назадъ…

«Гленкаръ», полный мрачнаго отчаянія, уныло повѣсивъ уши и хвостъ, поплелся за хозяиномъ. Все въ жизни опротивѣло ему…

Не лучше было и на душѣ хозяина. Онъ не видѣлъ и не слышалъ ничего, — ни широкой, зеленой поймы, гдѣ такъ пряно пахло то старымъ листомъ, то болотомъ, то стогами, ни любимаго имъ лѣса, синей тучей затянувшаго всѣ горизонты, ни горя любимой собаки… Онъ видѣлъ только одно: тонкій овалъ склоненнаго милаго лица, всю эту закованную въ черную рясу стройную дѣвичью фигуру, это едва уловимое мерцаніе длинныхъ рѣсницъ, закрывшихъ прелестные глаза и — старинную, крѣпкую монастырскую стѣну, о которую безнадежно бились теперь волны его жизни. И черная мантія монахини, какъ холодная ночь, окутала собой весь солнечный, привольный міръ…

Объ охотѣ онъ и не думалъ. Въ немъ жила смутная надежда, что онъ какъ-нибудь, хоть издали, хоть на мигъ одинъ, хоть глазами только скажетъ ей, какъ безгранично онъ любитъ ее. И было немножко жутко: а вдругъ замѣтятъ это другіе? Онъ сталъ такъ часто бывать въ этой сторонѣ…