Иван Наживин - Перунъ [Старая орфография]

— Нѣтъ, ты разскажи лучше, какъ ты былъ маленькимъ… — уже сонно проговорилъ мальчикъ.

— Ну, это, братъ, музыка длинная… — сказалъ дѣдъ. — Ну, вотъ, на закуску разскажу я тебѣ, пожалуй, про большого пѣтуха…

— Живого?

— А вотъ слушай… — сказалъ дѣдъ и началъ: — Было это въ Москвѣ, когда мнѣ было лѣтъ пять-шесть, кажется, — такой же вотъ, какъ и ты, фруктъ былъ… А Москва, братецъ ты мой, это большущій городъ, все дома, дома, дома — конца-краю нѣтъ, а между домами, по каменнымъ улицамъ съ утра и до утра бѣгаютъ люди, бѣгаютъ и бѣгаютъ, безъ конца, безъ устали…

— Зачѣмъ? — спросилъ Ваня.

— Это, братъ, и сами они не всегда знаютъ, но бѣгаютъ… — отвѣчалъ старикъ. — Да… И не далеко отъ того дома, въ которомъ я жилъ, была крошечная, поганая лавченка въ одно окно. Тамъ продавался и линючій ситецъ, и тетради, и пуговицы всякія, и дешевыя гармошки, и булавки, и переводныя картинки, и наперстки, — прямо всего и не перечтешь… И часто, гуляя съ моей няней, Александрой Федоровной, проходилъ я мимо этого окна и подолгу, остановившись, разсматривалъ выставленныя тамъ сокровища. Но всего прекраснѣе казался мнѣ выставленный тамъ картонный, изъ папье-маше, пѣтухъ. Онъ былъ очень великъ, необыкновенно ярко раскрашенъ и имѣлъ видъ гордый и независимый. Имѣть такого пѣтуха казалось мнѣ верхомъ человѣческаго счастья, но по справкамъ, увы, оказалось, что стоитъ онъ тридцать пять копеекъ, сумма по тѣмъ временамъ огромная, которою мы съ няней не располагали. И я ходилъ къ моему пѣтуху на поклоненіе каждый день и одна только забота мучила меня: какъ бы кто его не купилъ. И вотъ разъ, дѣйствительно, какъ разъ наканунѣ моихъ именинъ, пѣтухъ мой съ окна исчезъ. Ударъ для меня былъ, братецъ ты мой, страшный, вся жизнь померкла для меня и даже завтрашнія именины не радовали меня. Д-да… Но когда я на утро проснулся, смотрю и не вѣрю своимъ глазамъ: у кроватки моей, на столикѣ, стоитъ мой желанный пѣтухъ, красный, синій, желтый, зеленый, всякій, гордый и независимый, какъ всегда. Я забылъ все и бросился къ нему. Онъ былъ совсѣмъ не тяжелъ, отъ него восхитительно пахло клеевой краской и, если прижать нижнюю дощечку, на которой онъ стоялъ, онъ кричалъ, коротко, совсѣмъ не по-пѣтушиному, но внушительно басисто. Я не помню, какъ я умылся, одѣлся, какъ шелъ въ церковь къ обѣднѣ. Я былъ полонъ мечтою о своемъ сокровищѣ, которое ожидало меня дома, и за обѣдней я, конечно, молился своей маленькой душой не столько Богу, сколько моему прекрасному пѣтуху. Я торопливо вернулся домой, разсѣянно выслушалъ скучныя поздравленія близкихъ и понесся къ своему пѣтуху. Меня чрезвычайно интересовало происхожденіе его баса. Я поковырялъ пальцемъ, гдѣ нужно, поковырялъ няниными ножницами, а потомъ отодралъ нижнюю дощечку: тамъ оказался какой-то дрянной пищикъ. Я и его расковырялъ. И въ немъ ничего такого особеннаго не было. Это меня озадачило. Очевидно, тайна этого осанистаго баса и вообще всего этого очарованія была внутри самого пѣтуха, — можетъ быть, въ этой молодецкой, сизо-багрово-пламенной груди. Я продолжалъ свое изслѣдованіе дальше, — въ груди оказалась пустота. Это меня еще болѣе поразило и я разломилъ петуха на-двое — в гордомъ, блистательномъ пѣтухѣ ничего не было! Онъ весь былъ пустой…

— Ну, и что же дальше? — спросилъ мальчикъ соннымъ голосомъ.

— Дальше? Ничего… Это все. Останки пѣтуха няня бросила въ печку, а меня долго бранила, называя и глупымъ, и неблагодарнымъ, и не знаю еще какъ… Ей было очень обидно, потому что пѣтухъ былъ ея подарокъ мнѣ. Такъ-то вотъ, братецъ ты мой…

Мальчикъ молчалъ. Нѣтъ, сказки дѣда ему не нравились. Ему казалось, что дѣдъ разсказываетъ ихъ не столько ему, сколько себѣ. И убѣжденно онъ сказалъ:

— Нѣтъ, Марья Семеновна разсказываетъ лучше…

— А про что же она тебѣ разсказываетъ?

— Про Ивана-царевича, про сѣраго волка, про жаръ-птицу…

— Да вѣдь и я разсказывалъ тебѣ, братецъ, про жаръ-птицу, — только по другому немножко… — сказалъ дѣдъ. — Эхъ-ты, голова!.. Идемъ-ка лучше спать… О-хо-хо-хо… Да, вотъ когда я помру, а ты вырастешь большой, такъ иногда, когда встрѣтишь ты въ жизни какого-нибудь эдакого большого пѣтуха, вспомни, братъ, своего дѣда… Снаружи они всѣ, братъ, жаръ-птицы, а внутри — нѣтъ ничего… Такъ то вотъ… Пойдемъ…

Рэксъ сталъ и благодарно лизнулъ руку стараго хозяина: такіе вотъ тихіе семейные вечера онъ любилъ. Правда, она понималъ не все, что говорили люди между собой, но такъ сладко было дремать въ прохладѣ подъ это тихое журчанье словъ человѣческихъ. А что онѣ значатъ, — не все ли это, въ концѣ концовъ, равно?

Дѣдъ съ Ваней ушли. А Сергѣй Ивановичъ все стоялъ у темнаго окна, дышалъ душистой ночной свѣжестью и душа его была далеко: онъ не понялъ сказки про большого пѣтуха…

Ночью Иванъ Степановичъ спалъ своимъ обычнымъ легкимъ старческимъ сномъ, и сновъ никакихъ особенныхъ не виделъ, и ничего особеннаго не болѣло, и думъ никакихъ особенныхъ не было, но когда утромъ, на зорькѣ, онъ проснулся, онъ вдругъ съ несомнѣнностью почувствовалъ, что въ жизни его за ночь произошла какая-то огромная перемѣна. И вся такая обычная комната его, и портретъ любимой дочурки, которая улыбалась ему изо ржи, и его бумаги, надъ которыми онъ прожилъ всю свою жизнь, и эта милая синяя пустыня лѣса, все точно отодвинулось отъ него куда-то въ даль, точно стало уже чуть-чуть чужимъ, точно перешло въ какой-то другой, уже не его, міръ. Безъ словъ, но ясно онъ понялъ, что пружина его жизни, раскручиваясь, подошла къ концу. Онъ не испугался, не опечалился, а только весь исполнился какою-то новою, свѣтлой важностью. И когда изъ-за лѣса долетѣлъ до него чистый звукъ монастырскаго колокола, онъ подумалъ, что хорошо бы зажечь лампадочку…

Онъ тихо умылся, одѣлся, но гулять, какъ обыкновенно, не пошелъ, а сѣлъ за столъ и сталъ перебирать свои бумаги, но вскорѣ отодвинулъ въ сторону и ихъ и написалъ коротенькое письмо Софьѣ Михайловнѣ, женѣ. Марья Семеновна услыхавъ, что хозяинъ проснулся, но не выходитъ, встревожилась, не нездоровъ ли онъ, и, осторожно постучавшись, вошла. Иванъ Степановичъ ласково поздоровался съ ней, успокоилъ, чтовсе у него въ порядкѣ, что съ удовольствіемъ выпьетъ онъ вотъ сейчасъ кофейку, но и въ глазахъ его, и въ звукахъ голоса, и во всемъ она почувствовала что-то новое, пугающее: точно онъ оторвался отъ всего, точно онъ куда-то пошелъ. И, едва выйдя отъ него, она горько расплакалась, а потомъ немного справилась съ собой и съ красными, то и дѣло туманящимися слезой глазами принялась за свои обычныя дѣла. Она никому ни слова не сказала о томъ, что она замѣтила, но весь домъ скоро исполнился тишины и торжественности…

Она неслышно убрала его комнату, а потомъ принесла ему кофе и поставила его на обычное мѣсто. И Иванъ Степановичъ этимъ новымъ, спокойнымъ, точно матовымъ голосомъ, сказалъ ей: