Иван Наживин - Перунъ [Старая орфография]

А гончія варомъ-варили въ уже тронутой ржавью осени «Ревякѣ», среди тихихъ, точно остеклянѣвшихъ озеръ, и матерой, еще только что начавшій кунѣть, лисовинъ, распустивъ трубу и вываливъ красный языкъ, безшумно летѣлъ по кустамъ и еланямъ. Охотники не разъ видѣли уже его близко на перемычкахъ, но Сергѣй Ивановичъ приказалъ его не трогать до осени, пока хорошо выкунѣетъ. Сергѣй Ивановичъ лишь въ полъ-уха, не какъ раньше, слушалъ дикую, точно доисторическую, волнующую музыку гона, — его душа тоскующей чайкой вилась вокругъ старой часовни надъ Гремячимъ Ключемъ. И все властнѣе овладѣвала имъ неотвязная мысль: а вдругъ она вотъ сейчасъ, въ эту самую минуту подходитъ къ старой соснѣ — вѣдь онъ можетъ лишній разъ ее увидѣть, можетъ быть, даже говорить съ ней! И все вокругъ точно провалилось куда, онъ не видѣлъ и не слышалъ ничего и, полный смятенія, твердилъ себѣ только одно: нѣтъ, надо итти немедленно… И, наконецъ, глядя въ сторону, — точно ему было совѣстно чего… — онъ сказалъ лѣсникамъ:

— Ну, пусть собаки погоняютъ, какъ слѣдуетъ, а потомъ собьете ихъ и къ дому. А я пройду, на питомники посмотрю да и вальдшнепковъ дорогой поищу. Должны бы быть…

— Слушаю… — тоже глядя въ сторону, уныло отвѣчалъ Гаврила. — «Вальдшнепковъ поищу»… — уныло повторилъ онъ про себя. — Это безъ собаки-то? О-хо-хо-хо…

И, закинувъ ружье за спину, Сергѣй Ивановичъ быстро скрылся въ туманѣ, мягко окутавшемъ лѣсъ. И въ сердцѣ его было только одно: мучительная боязнь опоздать. Скорѣе, скорѣе!..

И вотъ среди мокрыхъ стволовъ старыхъ сосенъ смутно обрисовались въ уже рѣдѣющемъ туманѣ стѣны монастыря. Чтобы не быть замѣченнымъ, онъ сдѣлалъ большой обходъ. И съ тяжкимъ напряженіемъ, мѣшая дышать, забилось въ груди его сердце: неподалеку стояла опаленная старая сосна. Забывъ всякую осторожность, онъ быстро подошелъ къ ней, сунулъ руку въ дупло — бумага! Онъ лихорадочно выхватилъ ее — нѣтъ, это его письмо къ ней! Значитъ, она еще не была… Сзади, у часовни, послышался легкій шорохъ. Онъ быстро обернулся — на порогѣ часовни стояла въ своей черной мантіи съ бѣлыми черепами и костями мать Евфросинія, схимница, и смотрѣла на него своими потухшими, всегда налитыми, какъ свинцомъ, тяжкою неизжитою скорбью глазами…. Онъ оторопѣлъ.

— Подите сюда, — мнѣ надо говорить съ вами… — сказала схимница своимъ угасшимъ, шелестящимъ, какъ омертвѣвшая осенью трава, голосомъ и онъ, какъ провинившійся школьникъ, послушно подошелъ къ ней: въ этой черной, угасшей женшинѣ съ бѣлыми черепами на мантіи онъ чувствовалъ какую-то огромную, мистическую силу, которая внушала ему и почтеніе и какую-то жуть. — Бесѣдуя съ вами, я нарушаю данный мною обѣтъ невмѣшательства ни въ какія дѣла міра, — продолжала она. — Но я надѣюсь, что милосердный Господь проститъ мнѣ мой грѣхъ, такъ какъ дѣло идетъ о спасеніи души самаго мнѣ близкаго человѣка. Сядьте…

Сергѣй Ивановичъ послушно сѣлъ на старенькую скамеечку у часовни. Она опустилась рядомъ съ нимъ. Отъ нея пахло храмомъ — ладономъ, воскомъ, старыми книгами, — и въ блѣдныхъ, какъ у мертвой, и высохшихъ рукахъ была черная, старая лѣстовка.

— Она не придетъ… — тихо сказала схимница, не подымая глазъ. — И не старайтесь ее увидѣть, вы этого не достигнете… Я давно замѣтила тяжелое искушеніе, овладѣвшее ею. Вчера поздно ночью въ щель занавѣски я увидала, что у нея въ кельѣ горитъ огонь, я вошла къ ней; она писала вамъ, рвала написанное и опять писала… Она не могла таиться и открылась мнѣ во всемъ. Я провела съ ней всю ночь въ бесѣдѣ и молитвѣ, а съ утра жду васъ здѣсь, чтобы сообщить вамъ ея рѣшеніе не видѣть васъ больше… Подождите… Я еще не кончила… — безстрастно и печально продолжала монахиня, замѣтивъ его невольное движеніе недовѣрія, боли и протеста. — Можетъ быть, то, что я скажу вамъ, еще болѣе увеличитъ ваши страданія, но я должна сказать вамъ все. Она не приняла еще полнаго пострига, она могла бы совершенно свободно оставить монастырь и итти за вами, но… она сама рѣшила иначе…

— Боже мой! — схватился онъ за голову. — И зачѣмъ вы это все сдѣлали?

Она подняла на него свои налитые тяжелой скорбью глаза и холодно, размѣренно, точно ударяя по сердцу тяжелымъ молотомъ, сказала:

— Нѣсколько лѣтъ тому назадъ пьяные люди, подкравшись ночью къ моему дому, какъ звѣри, подожгли этотъ домъ, въ которомъ былъ мой мужъ и мои дѣти, не сдѣлавшіе имъ никогда никакого зла. И пока домъ горѣлъ… изъ огня слышались крики о помощи… дѣтскіе крики… они бѣсновались вокругъ дома, какъ… я не знаю какъ кто… ни звѣрь, ни дикарь, ни дьяволъ, кажется, неспособенъ на это… И, когда я, какъ безумная, примчалась домой, я нашла отъ всего, что было, только… нѣсколько обгорѣлыхъ костей… Жизнь, въ которой это было, въ которой это можетъ быть всегда, — я такой жизни признать не могла. И я отказалась отъ всего и ушла вотъ сюда, чтобы молиться о нихъ, моихъ дорогихъ, милыхъ, такихъ радостныхъ, такихъ ласковыхъ, и чтобы молиться о тѣхъ, которые погубили ихъ. Да, я нашла въ себѣ силы на это — я молюсь, чтобы Господь помиловалъ ихъ, открылъ имъ глаза на содѣянное ими и привелъ ихъ къ спасенію… И Нину, единственнаго теперь мнѣ близкаго человѣка, отпустить въ этотъ страшный, звѣриный міръ?! И у нея можетъ быть любимый человѣкъ, и у нея могутъ быть дѣти и этихъ дѣтей могутъ у нея замучить, сжечь, убить, осквернить… Нѣтъ! Мы проговорили съ ней всю ночь и Господь укрѣпилъ ея заколебавшуюся душу и удержалъ ее отъ ложнаго шага… Вотъ ея письмо вамъ…

И изъ складокъ своей пахучей мантіи она вынула бѣленькую бумажку. Съ болью въ сердцѣ, точно въ туманѣ, Сергѣй Ивановичъ прочелъ:

Простите меня за тѣ страданія, которыя я причиняю вамъ. Между нами все кончено. Я навсегда отказываюсь отъ васъ, отъ всего міра, я отдаю себя Богу. Ради Бога, не старайтесь видѣть меня. Нѣтъ, я не могу больше! Простите, простите меня… — Н.

Онъ вскочилъ, хотѣлъ закричать этой полумертвой старухѣ что-то злое, оскорбительное, но въ это мгновеніе старый колоколъ величаво пропѣлъ надъ лѣсной пустыней что-то суровое и значительное. Схимница истово перекрестилась.

— Можетъ быть, придетъ время и вы будете благодарить меня и благословлять этотъ тяжелый теперь вамъ часъ… — сказала она. — Такъ не тревожьте же покой той, которую вы полюбили любовью земной — полюбите ее теперь любовью божественной! Съ сегодняшняго же дня она вступаетъ на трудный путь приготовленія себя къ пріятію сана иноческаго… Простите меня… — низко поклонилась она ему.

— Знаю, больно, тяжело вамъ, но эти страданія скоро проходятъ… Подумайте крѣпко о томъ, что я вамъ сказала, и да хранитъ васъ Господь…

И снова, въ поясъ поклонившись ему, она устало, тяжело опираясь на свой посохъ, пошла лѣсной тропинкой къ монастырю. Туманъ, цѣпляясь за мокрыя деревья, расходился. Старый колоколъ торжественно и грустно пѣлъ надъ лѣсной пустыней, точно вѣщая грѣшному міру о погребеніи молодой души…