Иван Наживин - Перунъ [Старая орфография]

Она говорила точно въ бреду, точно горячіе угли изъ души она выбрасывала. И всѣ эти сумасшедшія слова рождались въ ней вдругъ, точно въ какомъ-то озареніи, точно кто подсказывалъ ихъ ей.

— Мы всѣ трусы и воры, которые запутались во всякой лжи и сами себя обкрадываютъ! — говорила она горячо. — Мы лжемъ всегда! А я не хочу больше лжи. Правда жизни не въ словахъ громкихъ, не въ словахъ благородныхъ, не въ словахъ жалкихъ, а въ счастьѣ, хотя бы на одинъ мигъ только… А остальное все призраки… А потомъ? А потомъ видно будетъ… Только ты моя правда, только ты мое счастье…

Луна поднималась все выше и выше и серебристый свѣтъ ея дѣлался все чище и свѣтлѣе. Надъ темными полями въ вышинѣ все неслись гусиныя стаи, И молитвенной торжественностью была исполнена тихая земля…

И острая боль прорѣзала вдругъ душу Андрея.

— Нѣтъ, нѣть… — хватаясь за голову, прошепталъ онъ. — А вдругъ онъ узнаетъ?! Подумай, какая мука будетъ это для него! Сразу два удара: и ты, и я… Вѣдь онъ мой пріемный отецъ…

— Что дѣлать, что дѣлать! Я не виновата, ни въ чемъ не виновата… — горячо и какъ будто сердито даже, защищаясь, говорила она. — Это не то вотъ, что я взяла да и выдумала: дай-ка, я его огорчу, дай-ка, я полюблю другого… Это пришло само, незванное, непрошенное, и я — ничего не могу! Я боролась, но ничего не могла… А теперь и не хочу мочь… Быть счастливымъ — право человѣка! Онъ взялъ отъ жизни свое, а я беру свое, и на его костеръ я не хочу и не хочу! Почему мы съ тобой хуже его? Почему мы должны испугаться?!.. Я — нѣтъ! Я свое возьму… Отецъ! Это выдумка… Ты не сынъ его, а только пріемышъ, т. е., въ сущности, совершенно ему чужой человѣкъ…

— Нѣтъ, это не вѣрно… — сказалъ Андрей. — Это не вѣрно… Пусть по крови, по паспорту онъ мнѣ чужой человѣкъ, но онъ всѣ эти годы былъ мнѣ самымъ настоящимъ отцомъ…

— А-а… Ну, если ты хочешь самъ себѣ выдумывать препятствія… драмы всякія… если моя мука для тебя ничто… то, конечно…

— Что ты говоришь? Что ты говоришь?! — перебивалъ Андрей. — Вѣдь ты же знаешь, что все это вздоръ, что я измученъ, что я безъ тебя дышать не могу…

И плела любовь свои горячія сказки, и тихо дремалъ весь золотой, старый паркъ, и смутно бѣлѣлъ въ серебристомъ сумракѣ старый Перунъ…

Старый домъ, казалось, спалъ. Всѣ окна были темны — только въ одномъ красной, кроткой звѣздой свѣтилась лампада: то предъ Владычицей, въ сердце которой было воткнуто семь окровавленныхъ мечей, изступленно молилась Наташа, прося ее дать ей силы, и плакала, и билась. Нѣтъ, конецъ — пусть тетка живетъ, какъ хочетъ, а она больше не можетъ… И среди темнаго моря лѣсовъ какимъ-то бѣло-золотымъ цвѣткомъ вставалъ въ ея воображеніи ея любимый монастырь Спаса-на-Крови. Съ его узкими окнами-бойницами, съ его высокими бѣлыми стѣнами онъ представлялся ей какою-то отрадной крѣпостью, въ которой она спрячется отъ скорбей міра. И изъ жидкихъ глазъ ея по бѣлому, съ синими жилками на вискахъ, лицу катились горячія слезы…

А Левъ Аполлоновичъ такъ, какъ былъ, въ крылаткѣ и широкополой шляпѣ стоялъ у себя въ темномъ кабинетѣ, у окна и думалъ. Онъ никого не осуждалъ, онъ не протестовалъ, онъ только усталъ и хотѣлъ покоя… Но вдругъ, совсѣмъ неожиданно, въ немъ точно плотина какая прорвалась и старикъ затрясся и какъ-то странно заквохталъ, давясь судорожными рыданіями…

Была глухая ночь. Онъ сидѣлъ у своего письменнаго стола, въ старомъ привычномъ креслѣ и думалъ. Первый порывъ горя прошелъ и всталъ грозный вопросъ: что же дѣлать? И отвѣта не было. Все спуталось. Какъ на морѣ послѣ яркой вспышки бури еще долго катятся большіе, тяжелые, угрюмо-свинцовые валы мертвой зыби, такъ въ душѣ Льва Аполлоновича катились теперь одна за другой тяжелыя, угрюмыя мысли, и не было имъ конца, и не давали онѣ никакого результата. Да, тогда, на крейсерѣ онъ думалъ, что портъ, штиль, миръ это только подарокъ судьбы, а нормальное состояніе моряка это буря и бой, такъ и теперь въ тихомъ «Угорѣ» оказалось, что портъ, штиль миръ это только пріятная случайность, а нормальное состояніе человѣка это буря и борьба…

Первымъ порывомъ его было: не они передъ нимъ виноваты, молодые, жадные до жизни и счастья, а скорѣе онъ передъ ними тѣмъ, что, поддавшись искушенію, иллюзіи, онъ невольно сталъ имъ поперекъ дороги. И какъ-то само-собой получалось рѣшеніе: слѣдовательно, надо ему уйти, устраниться. Ибо виноватъ — онъ. Но за плечами его стояла уже пятидесятилѣтняя жизнь и опытъ ея говорилъ ему ясно, что цѣна этому «счастью» очень невысока: можетъ быть, когда пылъ первой страсти пройдетъ, черезъ мѣсяцъ, черезъ годъ они станутъ непримиримыми врагами, врагами на всю жизнь. А если даже этого и не случится, то кто знаетъ, какъ приметъ его жертву впечатлительный и въ душѣ благородный Андрей? Очень возможно, что его жертва отравитъ навсегда его послѣдующую жизнь, а, можетъ быть, даже и ея жизнь, несмотря на весь этотъ ея эгоизмъ и жажду жизни… Нѣтъ, это не выходъ, не рѣшеніе…

Рѣшеніе правильное можетъ быть построено только на нравственномъ началѣ, — твердо сказалъ онъ себѣ. Прекрасно. Но что же говорить ему въ данномъ случаѣ его нравственное начало? И это было неясно — опять-таки потому, что за плечами его стоялъ пятидесятилѣтній опытъ, вся жизнь, которую въ уединеніи «Угора» онъ успѣлъ основательно продумать. То, что раньше казалось совершенно яснымъ и безспорнымъ, въ послѣднее время, послѣ долгой и напряженной духовной работы, стало неяснымъ и часто очень сомнительнымъ. Вотъ въ послѣднее время онъ не разъ и не два продумывалъ, напримѣръ, свой поступокъ во время мятежа матросовъ на «Пантерѣ», который тогда представлялся ему и геройскимъ и правильнымъ. Какъ-то разъ ночью, точно нечаянно, онъ поставилъ себѣ вопросъ: «а что, если бы они, понадѣявшись на авось, не сдались бы тогда и не выдали мятежниковъ, — имѣлъ ли бы я, въ сущности, право взорвать судно?» Тогда, на крейсерѣ, отвѣтъ былъ ясенъ: да. И онъ, не колеблясь, взорвалъ бы корабль. А теперь вдругъ отвѣтъ получился совершенно иной: нѣтъ, взорвать тысячу человѣкъ, невѣжественныхъ и раздраженныхъ, онъ не имѣлъ никакого права, ибо они въ возмущеніи своемъ были правы. Они, живые люди, видѣли общій развалъ и страны, и флота подъ ударами безсмысленной войны, затѣянной кучкой преступниковъ-авантюристовъ, они видѣли страшную гибель эскадры адмирала Рождественскаго, которая была послана безумцами, засѣвшими у власти, на явную гибель, и ихъ, матросовъ, собственными головами эти безумцы играли такъ же безсовѣстно и беззаботно, — возставъ, они не только не дѣлали, въ сущности, ничего преступнаго, но какъ разъ наоборотъ: нравственное начало и предписывало имъ тогда поднять свой голосъ противъ беззаконниковъ и авантюристовъ. И онъ, капитанъ Столпинъ, долженъ былъ или возстать вмѣстѣ съ ними во имя справедливости и Россіи, или — застрѣлиться. А онъ могучимъ напряженіемъ воли снова подчинилъ ихъ гнилому, смердящему Петербургу и этимъ самымъ погубилъ своего сына, на котораго обрушилась темная месть покоренныхъ, но не смирившихся матросовъ…