Иван Наживин - Перунъ [Старая орфография]

Сергѣй Ивановичъ видѣлъ всю жизнь, какъ во снѣ, какъ на приглядѣвшейся картинѣ, — онъ то уходилъ въ себя, сгорая въ этомъ бушевавшемъ внутри его пожарѣ, то, спрятавшись въ сырой, душистой чашѣ молодого ельника, горячими глазами смотрѣлъ на старыя монастырскія стѣны, стараясь хоть издали, хоть мелькомъ увидѣть тѣнь Нины. Но никакого намека на ея присутствіе въ монастырѣ не было. Изрѣдка проходили, низко кланяясь одна за другой, монахини, тащились рѣдкіе въ эту пору года богомольцы, уныло и гнусаво тянули у старинныхъ сводчатыхъ воротъ свои пѣсни слѣпые, просили милостыню калѣки, жертвы японской войны, пѣли надъ лѣсной ширью колокола, но ея не было, не было… Онъ понималъ, что все кончено, что надо побороть, сломить себя, что надо какъ-нибудь жить, работать, но ничего подѣлать съ собою онъ не могъ…

Софья Михайловна рѣшила, что здѣсь, въ сыромъ лѣсу, она непремѣнно захвораетъ и собралась въ Москву, тѣмъ болѣе, что Капа, старшая, разорвала съ мужемъ и собиралась на зиму съ дѣтьми въ Крымъ, отдохнуть отъ пережитыхъ бурь. Шура, прощаясь съ отцомъ, рыдала, плакалъ старикъ, плакала Марья Семеновна. И Шура обѣщала устроить только дѣтей, приготовить имъ все тепленькое къ зимѣ, посмотрѣть, какъ они безъ нея живутъ, какъ началось ученье и снова пріѣхать къ старику.

— Ничего не понимаю… — морщась болѣзненно, говорила Софья Михайловна. — Такой трагизмъ при обыкновенномъ прощаніи…

И, когда тарантасъ подъ звонъ колокольчика скрылся въ лѣсу, Иванъ Степановичъ ушелъ къ себѣ и, сѣвъ къ рабочему столу, тихо заплакалъ надъ грустью жизни, а потомъ скоро опять затихъ: и это все вдругъ отошло куда-то назадъ, далеко. А Марья Семеновна несмѣло вошла къ Сергѣю Ивановичу.

— Вы что, Марья Семеновна? — разсѣянно спросилъ онъ, надѣвая шведскую куртку.

— Охъ, не знаю ужъ, какъ и сказать вамъ… — тихо сказала она. — Прокатиться бы вамъ куда, что-ли, Сергѣй Иванычъ. А то и вы извелись совсѣмъ да и Ивана Степановича тревожитъ это. А имъ бы теперь покой дороже всего…

— Что такое? Что съ нимъ? — встревожился Сергѣй Ивановичъ.

— Ничего такого особеннаго, а только… готовятся они.

— То есть, какъ готовятся?

— Къ смерти готовятся… — тихо пояснила Марья Семеновна. — И хорошо бы покой душѣ ихъ дать… Да и васъ вѣтеркомъ обдуло бы, можетъ, стало бы полегче…

Сергѣй Ивановичъ разсѣянно — онъ уже снова ушелъ въ свое — взялъ ружье, надѣлъ шапку и на ходу сказалъ:

— Да, да, хорошо… Я обдумаю… У меня, дѣйствительно, нервы немножко поразстроились…

Онъ скрылся въ лѣсу, влажномъ, пахучемъ, тихомъ. И подумалъ онъ, что хорошо было бы ему, въ самомъ дѣлѣ, уѣхать отсюда, гдѣ каждый уголокъ былъ отравленъ неотвязной думой, злой тоской по ней… И нѣсколько дней онъ боролся съ собой: уѣхать хорошо, но не можетъ онъ уѣхать, не можетъ онъ оторваться отъ нея, отъ ея тѣни, отъ этого ею отравленнаго лѣса! И, наконецъ, онъ сдѣлалъ надъ собой героическое усиліе и, чтобы сразу сжечь за собой всѣ мосты, вошелъ къ отцу.

— А что, папа, ты ничего не будешь имѣть противъ, если я прокачусь немного? — сказалъ онъ, стараясь казаться обыкновеннымъ. — Я что-то расклеился и отдохнуть немножко мнѣ было бы не вредно. Къ тому же мнѣ давно хотѣлось посмотрѣть хвойные питомники и посадки въ имѣніяхъ князя Шенбурга…

— Великолѣпная мысль!.. — согласился старикъ. — А то ты, дѣйствительно, поосунулся что-то… Прокатись, прокатись…

— А къ тебѣ Шура хотѣла пріѣхать погостить пока…

— Обо мнѣ ты не безпокойся, голубчикъ… Мы здѣсь, въ лѣсу, въ тишинѣ проживемъ отлично… Поѣзжай съ Богомъ…

Сергѣй Ивановичъ быстро собралъ свои чемоданы, но въ послѣдній моментъ у него снова опустились руки и онъ, бросивъ сборы, снова побѣжалъ въ сырую чащу ельника: авось, онъ увидитъ ее… авось, случится чудо какое, — не можетъ быть, чтобы все такъ кончилось!.. Но опять и опять ничего, кромѣ новаго яда, не нашелъ онъ у бѣлыхъ стѣнъ обители и, дождавшись темноты, пробрался къ опаленной соснѣ, обыскалъ ея пустое, пахнущее прѣлью дупло и вернулся, измокшій подъ осеннимъ дождемъ, домой и не зналъ, что ему дѣлать, ѣхать или не ѣхать. И раскрытые чемоданы терпѣливо выжидали его рѣшенія…

— А какъ быки ревутъ, Сергѣй Ивановичъ, индо ужасти подобно! — сказалъ ему какъ-то на дворѣ совсѣмъ заскучавшій безъ охоты Гаврила. — Можетъ, сходимъ разокъ? Навѣрное одного заполюемъ…

— Отлично… — согласился Сергѣй Ивановичъ: надо же, въ самомъ дѣлѣ, хоть что-нибудь дѣлать… — Сегодня и пойдемъ… А вечеръ будетъ тихій… Готовься…

Обрадовавшійся Гаврила торопливо пошелъ готовить все необходимое для интересной охоты. Онъ ожилъ: авось, пронесетъ какъ Господь это навожденіе, авось, снова заживутъ они милой, мирной лѣсной жизнью! Онъ осмотрѣлъ свои пули, приготовилъ манокъ изъ бересты, попробовалъ его и снова сталъ объяснять Маринѣ, женѣ, какъ надо кормить сегодня вечеромъ собакъ.

— А ну тебя!.. Отвяжись, смола! — отмахнулась она, блѣдная, преждевременно опустившаяся женщина. — Не знаютъ съ твое-то…

— Главное дѣло, Ледьку покорми отдѣльной поменьше… — продолжалъ онъ. — Что-то заскучала собаченка и чутье горячее… Ужъ не чума ли, храни Богъ…

— А параликъ всѣхъ ихъ расшиби! — раздраженно крикнула Марина. — И до чего осточертѣлъ мнѣ этотъ твой лѣсъ, и сказать не могу… — Прямо хушь въ петлю, истинный Господь!..

Гаврила всталъ и, безнадежно махнувъ рукой, вышелъ и взволнованно закурилъ собачью ножку: бѣда съ этими бабами! И по кой лѣшій понесло его жениться? Но, когда осторожно, будто мимоходомъ, заглянулъ онъ въ окно Сергѣя Ивановича и увидѣлъ, что онъ промазываетъ пиролемъ своего удивительнаго Себастіана Функа, на душѣ его опять повеселѣло.

Въ три часа они вышли, чтобы до сумерекъ быть на мѣстѣ, на «Красной Горкѣ», неподалеку отъ «Журавлинаго Дола». Дорогой молчали: Сергѣй Ивановичъ все упорно думалъ свое и только односложно и разсѣянно отвѣчалъ на слова Гаврилы, и тотъ снова заскучалъ. Онъ показалъ Сергѣю Ивановичу «ямы», вырванную шерсть и кровъ на мѣстѣ побоища быковъ и тихонько, говоря едва слышнымъ шопотомъ, провелъ его съ подвѣтренной стороны на заранѣе намѣченное мѣсто, а самъ залегъ позади, поодаль, въ густомъ ельникѣ, чтобы «вабить».

Багрово засвѣтился сумрачный вечеръ. Въ небѣ клубились косматыя тучи. И было въ лѣсу такъ угрюмо, какъ будто умерли на землѣ всѣ радости навсегда. И тишина, тишина стояла необыкновенная — только рѣзко прокричитъ иногда красноголовая желна, затинькаеть нѣжно стайка синичекъ да быстро и безпокойно стучитъ свое неугомонное сердце…

И вотъ все замерло, и угасли надъ черными вершинами послѣдніе отсвѣты угрюмой, оранжевой зари и вдругъ гдѣ-то, не то далеко, не то близко, раздался какой-то странный, глухо-ревущій, короткій звукъ, точно кашель громаднаго лѣшаго. Сергѣй Ивановичъ вздрогнулъ, приготовилъ свой короткій тяжелый штуцеръ… Опять все тихо — только глухо и тревожно бьется сердце… И опять такой же грубый, дикій звукъ раздался сзади Сергѣя Ивановича и онъ вздрогнулъ отъ странной жути, хотя и зналъ, что это манитъ Гаврила. И въ третьемъ мѣстѣ раздался ревъ, нетерпѣливый, злой, вызывающій. Выждавъ нѣкоторое время, Гаврила взревѣлъ снова въ свою берестяную трубу и въ чуткой тишинѣ, тамъ, за оврагомъ, послышался чуть слышный трескъ сухихъ сучьевъ: то, принявъ вызовъ, шелъ онъ на смертный бой съ врагомъ невидимымъ, но ненавистнымъ…