Иван Наживин - Перунъ [Старая орфография]

— А вдругъ все это обманъ? — ослѣпительно яркой ракетой взорвалась въ мозгу Сергѣя Ивановича новая мысль. — Обманъ и это письмо ея — вѣдь, онъ же не знаетъ ея почерка! Можетъ быть, это совсѣмъ и не она писала… — и все это вмѣшательство старой схимницы, и это близкое будто бы постриженіе, все?! Что, если она ждетъ только случая, чтобы дать ему знать о себѣ, вырваться хотя къ старой соснѣ только, позвать на помощь?!

Снова сзади вызывающе заревѣлъ Гаврила. Трескъ вѣтвей былъ уже совсѣмъ недалеко, у самого края глухого оврага. Тишина точно вся напружинилась, затаилась точно вся лѣсная пустыня, но Сергѣй Ивановичъ не слышалъ уже ничего: и лѣсъ, и могучій звѣрь, ослѣпленно идущій на смертный бой съ предполагаемымъ соперникомъ, и Гаврила, и тяжелый штуцеръ на колѣняхъ, все разомъ пропало. Новая яркая надежда опьянила его и заставила все забыть… Гаврила ухнулъ въ сторону, тише, какъ бы уходя, но тотъ, слѣпо идущій во мракѣ на страданіе, можетъ быть, на смерть, уже не допускалъ отказа отъ боя, взревѣлъ яростно и, высоко поднявъ свою массивную съ раскидистыми рогами, голову, прекрасную во всемъ своемъ безобразіи, увѣренно и красиво шелъ на врага — близко, совсѣмъ близко… Но Сергѣй Ивановичъ не слышалъ уже ни сухого хруста сучьевъ подъ могучими ногами разъяреннаго звѣря: какъ могъ онъ позволить такъ одурачить себя?! Вѣдь, она, вѣроятно, измучилась вся, ожидая его помощи! Радость, спасенье, счастье, все, можетъ быть, въ его рукахъ, а онъ пришелъ въ отчаяніе, опустилъ руки и столько времени упустилъ, ничего не предпринимая!.. Потрясенный, онъ нервно сунулъ руку въ боковой карманъ, гдѣ всегда лежали наготовѣ папиросы, и чиркнулъ огнивомъ. Моментъ тишины и вдругъ по лѣсу точно вихрь понесся, съ шумомъ удаляясь, а сзади раздался, полный безконечнаго отчаянія, крикъ:

— Сергѣй Иванычъ… да что же вы это? Да развѣ такъ можно?!

Онъ пришелъ въ себя.

— Извини, братъ… Я задумался… — неловко пробормоталъ онъ. — Я… пойду…

И, не дожидаясь отвѣта, онъ невѣрными шагами пошелъ въ лѣсъ, къ монастырю. Растерянный, огорченный, испуганный, Гаврила не посмѣлъ послѣдовать за нимъ. А Сергѣй Ивановичъ, какъ только остался одинъ, сразу точно проснулся: Боже мой, да вѣдь это только тысяча первая надежда, это бредъ! И зачѣмъ онъ туда идетъ? Кончено — кончено… И никакихъ поѣздокъ никуда не надо: отъ себя никуда не спрячешься… Пулю въ лобъ и конецъ…

А Ваня? А старикъ?

И безсильными ногами, полный тоски, онъ шелъ знакомой дорогой къ дому, слушая безнадежный рэквіемъ истекающей кровью души… Начался сильный дождь, но онъ не замѣчалъ его… Вотъ засвѣтились уже, освѣщая мокрыя деревья, огоньки усадьбы… Уныло подошелъ онъ къ калиткѣ и въ бѣломъ снопѣ свѣта, падавшаго изъ столовой въ сырой мракъ, увидалъ какую-то закутанную, мокрую фигуру. Онъ удивился…

— Кто это? — строго спросилъ онъ.

Молчаніе.

Онъ схватился за карманный электрическій фонарикъ — на него съ измученнаго блѣднаго лица смотрѣли полные страданія, мольбы и любви глаза… Ему показалось, что онъ съ ума сходитъ.

— Нина?! Ты?

Рыдая, она бросилась ему на шею…

Черезъ нѣсколько минутъ лѣсники уже запрягли ему Буланчика. Гаврила предложилъ-было ему себя въ кучера, но онъ, возбужденный, сумасшедшій, только руками замахалъ: нѣтъ, нѣтъ, онъ самъ!.. И какъ былъ, въ шведской курткѣ и высокихъ сапогахъ, засунувъ халатъ подъ сидѣнье, онъ вскочилъ въ тарантасъ и скрылся подъ дождемъ во мракѣ. Никто не замѣтилъ, что на опушкѣ лѣса онъ остановился, кого-то посадилъ, бережно укуталъ въ халатъ и Буланчикъ, поглядывая чутко по сторонамъ, потащилъ усердно тарантасъ дальше…

— Бѣда, Марина… — вздыхалъ Гаврила, перебуваясь. — Не въ себѣ баринъ. Господи помилуй: быкъ во, а онъ за папироску! Безпремѣнно свихнется…

— Посиди вотъ еще въ лѣсу и ты свихнешься… — зѣвая, сердито отвѣчала Марина. — И развѣ ты не сумашедчій? Только и есть въ головѣ, что пичужки всякія да собаки… Охъ глазыньки мои на васъ, лѣшмановъ, не глядѣли бы!..

Тяжелыя тучи все клубились надъ тихимъ «Угоромъ» и жизнь людей билась въ какомъ-то душномъ тупикѣ. Левъ Аполлоновичъ, подъ предлогомъ нездоровья, почти не выходилъ изъ своего кабинета, гдѣ онъ все рѣшалъ никакъ не рѣшающіеся вопросы, которые поставила передъ нимъ жизнь тогда, когда особенно хотѣлось прожить послѣдніе годы на землѣ спокойно и уединенно.

Мучился и Андрей мукой безвыходной: уѣхать? Безполезно: какъ и лѣтомъ тогда, вся его душа, все равно, осталась бы здѣсь и, вѣроятно, онъ долго не выдержалъ бы разлуки и снова прибѣжалъ бы сюда, тѣмъ болѣе, что чрезвычайная страстность Ксеніи Федоровны очень пугала его: въ порывѣ страсти она могла надѣлать Богъ знаетъ чего. Не разъ и не два пробовалъ онъ забыться въ своей поэмѣ «Колокола», но изъ нея рѣшительно ничего не выходило: эта новая сказка объ Адамѣ и Евѣ какъ-то не завершалась. Имъ, очевидно, не хватало животной непосредственности ихъ прародителей, чтобы жить солнечной жизнью полевыхъ лилій и птицъ небесныхъ. Ихъ жизнь выходила прѣсна, травяниста и бездушна. И становилась все яснѣе мысль, что въ глубокой основѣ человѣческаго счастья всегда должна лежать какъ-то трагедія, а трагедія жизни человѣческой создается людьми. И, какъ это было и въ старомъ мифѣ объ Адамѣ и Евѣ, и въ его поэму стучались уже смутные образы человѣческіе — и въ особенности почему-то образъ Лизы, которая такъ очевидно была чѣмъ-то огорчена въ ея послѣдній пріѣздъ въ «Угоръ» осенью, — и нестройными еще толпами рвались они на опустошенную по капризу поэта землю, чтобы снова создать въ ней жизнь, въ которой неотдѣлимо переплеталось бы свѣтлое съ темнымъ, прекрасное съ безобразнымъ, нѣжное счастье съ горячими слезами, корчами страданія и даже кровью. И часто долгими часами сидѣлъ онъ надъ своей рукописью, исчерченной и перемаранной и, точно загипнотизированный, не отрываясь, созерцалъ прекрасно исковерканную страстью маску, которая была изображена на обложкѣ трагедій Эсхила…

И замѣтно измѣнялась въ борьбѣ съ собой, съ Андреемъ, съ мужемъ, съ рокомъ Ксенія Федоровна. Это была уже не торжествующая побѣду женщина, а покорно затихшая, иногда даже безвольная жертва и всѣ ея дерзкія словечки, которыми она раньше сыпала, какъ горячими углями, теперь были похожи на привядшіе цвѣты, которыми она сама усыпала свой путь къ жертвеннику страсти, куда, покорная, она шла на закланье. И дерзкихъ словечекъ этихъ становилось все меньше и меньше…

Была темная, почти черная, бархатная ночь, вся усыпанная алмазной пылью искрящагося неба. Андрей сидѣлъ у своего стола и машинально рисовалъ на поляхъ своей рукописи женскія головки. И вдругъ въ окно что то легонько стукнуло — точно кто бросилъ въ него снизу вѣтку. Онъ наклонился во мракъ, но было такъ черно, что онъ ничего не могъ разобрать.