Иван Наживин - Перунъ [Старая орфография]

— Баринъ приказали подать имъ чаю… — строго поджимая сухія губы, проговорила сзади горбунья. — Велѣли покрѣпче…

И пока она, ничего не видя предъ собой, машинально наливала чай, Варвара, стоя сзади, съ ненавистью, съ отвращеніемъ смотрѣла на ея красивый затылокъ, весь въ путаницѣ прелестныхъ золотистыхъ волосъ. Варвара подозрѣвала, что изступленныя молитвы Наташи, ея мучительные порывы изъ «Угора» въ монастырь, ея безсонныя ночи и слезы находятся въ какой-то тѣсной связи съ этой «мишухой», которая вторглась, неизвѣстно зачѣмъ и какъ, въ тихую жизнь «Угора», и это было чрезвычайно противно ей. Варварѣ казалось, что главное въ «Угорѣ» это она, Варвара…

И лѣсъ, и пойма разрядились въ пышныя ткани осени. Воды очистились и стали прозрачны и холодны, какъ стекло, пышнѣе горѣли зори, ярче блистали въ чистомъ, похолодѣвшемъ воздухѣ чернобархатными ночами звѣзды. Всюду тянулись нѣжныя, длинныя паутинки и къ утру, покрытыя росой, становились похожими на нитки матовыхъ жемчуговъ. Лѣсъ замѣтно просвѣтлѣлъ, затихъ и только по опушкамъ въ красно-оранжевой, уже прохваченной утренникомъ рябинѣ цокотали и трещали жирные дрозды… Гаврила съ Петро уже ходили нѣсколько разъ по вальдшнепамъ, караулили глухарей на осинѣ, ходили на послухи, не ревутъ ли уже лоси, но лѣсники чувствовали, что всегда интересная осенняя охота въ этомъ году пропадетъ…

Какъ будто неожиданно пріѣхала въ лѣсную усадьбу Софья Михайловна съ Шурой. Иванъ Степановичъ тихо обрадовался имъ. Шура, худенькая женщина съ доброй улыбкой, съ тихой, нѣжной, беззащитной въ суровой жизни душой, какъ и Марья Семеновна, почувствовала вѣяніе близкой смерти надъ бѣлой головой любимаго отца, была съ нимъ особенно нѣжна и звала его, какъ и раньше, въ дѣтствѣ, «папикъ», а онъ не могъ смотрѣть на нее безъ слезъ, ласкалъ ее, старался сдѣлать для нея что-нибудь пріятное. И очень жалко старику было Софью Михайловну, маленькую, худенькую старушку, съ когда-то пышными бѣлокурыми, а теперь такими жиденькими, грязно-желтыми волосами, съ сердитыми глазами, — жалка была ему эта ея тонкая шея съ обвисшей кожей, жалко, что она такъ стара и слаба, жалка эта ея постоянная раздраженность. Въ молодости она знала и тюрьму и далекую ссылку, но теперь крестьянъ она звала мужичьемъ или сиволапыми, боялась крысъ, лягушекъ, пауковъ и даже кузнечиковъ и всюду и вездѣ чувствовала опасные сквозняки. И въ то время, какъ для Ивана Степановича все въ мірѣ стало источникомъ радованія и умиленія, для нея все было причиной огорченія, злобы или страха: онъ на росистой травѣ видѣлъ алмазныя розсыпи, она прежде всего боялась тутъ сырости, которая сейчасъ насквозь промочитъ ея башмаки, онъ любовался игрой голубей съ ихъ лазоревыми шейками, она требовала изгнать эту несносную птицу, которая все возится за наличниками и мѣшаетъ ей спать, отъ лампады она непремѣнно ожидала пожара и всячески старалась не дать Марьѣ Семеновнѣ газетъ, такъ, на зло: «вотъ еще! Что она тутъ понимаетъ!?» И вотъ это-то ея озлобленіе тамъ, гдѣ было столько радости, особенно печалило старика: голодный человѣкъ топталъ ногами хлѣбъ, жалкій нищій сидѣлъ на золотой розсыпи и не понималъ этого! У нихъ, какъ и у огромнаго большинства супруговъ, не все въ жизни было гладко, — ему хотѣлось теперь все это забыть, все простить отъ всей души, ему хотѣлось послѣдней ласки, но, вся занятая собой, въ постоянномъ страхѣ передъ сквозняками и крысами, эта маленькая старушка съ желтыми волосами и жалкими сердитыми глазами не замѣчала того, что происходить съ мужемъ и немножко ворчала, что онъ неизвѣстно зачѣмъ вызвалъ ее съ Шурой осенью, когда такъ легко простудиться, въ этотъ хмурый, противный лѣсъ…

Невесело было въ лѣсной усадьбѣ, тѣмъ болѣе, что Сергѣй Ивановичъ, похудѣвшій, почернѣвшій, точно опаляемый внутреннимъ огнемъ, никакъ не могъ, несмотря на всѣ усилія, быть гостепріимнымъ, веселымъ, ласковымъ, какъ прежде. Его, видимо, тяготило все и всѣ, онъ безпрерывно курилъ, онъ часто задумывался въ разговорѣ и не слышалъ, что ему говорили; а то вдругъ встанетъ среди бесѣды, возьметъ ружье и исчезнетъ въ лѣсу. Всѣ женщины понимали, что причиной его страданій — женщина, но такъ какъ, по ихъ мнѣнію, въ лѣсномъ краю не было близко никого, кто могъ бы заставить его такъ мучиться, то всѣ рѣшили, что онъ тоскуетъ по когда-то такъ горячо любимой имъ женѣ. Иногда мелькала мысль: ужъ не Ксенія ли Федоровна? Но это было всѣмъ почему-то такъ непріятно и жутко, что предположеніе это тотчасъ же отбрасывалось… Даже Ваня, и тотъ, чувствуя, что вокругъ что-то неладно, замѣчая, что у тети Шуры и Марьи Семеновны глаза часто красны, что отецъ всегда молчитъ, хмурится и убѣгаетъ, притихъ. Пробовалъ онъ занимать дѣда своими новыми игрушками, которыя привезла тетя Шура, но хотя дѣдушка и дѣлалъ видъ, что все это очень занимаетъ его, Ваня несомнѣнно чувствовалъ, что дѣдушка уже гдѣ-то далеко, что онъ едва слышитъ его, и встревоженный мальчикъ смотрѣлъ на старика круглыми, недоумѣвающими глазами и убѣгалъ къ своему другу Петро, чтобы часами разсматривать вмѣстѣ съ нимъ прейскуранты…

Потомъ пріѣхала на нѣсколько дней шумная, веселая, полная жизнью Лиза. Она усердно работала теперь при московскихъ клиникахъ, посѣщала всякіе рефераты, вотировала всюду, гдѣ можно только вотировать, и была убѣждена, что міръ идетъ впередъ и что идетъ онъ впередъ, только благодаря усиліямъ ея и ея пріятелей, которые открываютъ передъ человѣчествомъ такіе свѣтлые, безбрежные горизонты. А когда пріѣхала навѣстить Ивана Степановича мать Агнеса, игуменья, его старая пріятельница, Лиза говорила съ тихой старухой свысока… Важныя дѣла въ Москвѣ не позволили однако Лизѣ побыть въ лѣсу подольше, она перецѣловала всѣхъ, звонко смѣясь, закуталась въ халатъ Сергѣя Ивановича и унеслась изъ лѣсовъ, конечно, непремѣнно съ курьерскимъ, причемъ дорогой до станціи она старалась хоть немного развить Гаврилу, на прощанье на чай ему не дала, потому что это унизило бы его человѣческое достоинство, а пожала ему только руку, чѣмъ очень сконфузила его передъ станціонными сторожами… Въ этомъ же поѣздѣ уѣзжалъ и Алексѣй Петровичъ — Мэри Блэнчъ давно уже жила въ Москвѣ, въ «Славянскомъ Базарѣ», а онъ часто наѣзжалъ сюда по лѣснымъ дѣламъ, — но оба сдѣлали видъ, что не узнаютъ другъ друга.

И, сѣвъ въ вагонъ, Лиза горько всплакнула. Она ѣздила въ «Угоръ», но Андрей былъ такъ далеко отъ нея, какъ будто бы онъ былъ на лунѣ. И онъ не замѣтилъ даже, какъ была она первые полчаса своего пребыванія въ «Угорѣ» кротка съ нимъ и со всѣми. Но потомъ Лиза вспомнила, что плакать сознательной личности стыдно, утѣшилась и стала просвѣщать своихъ спутниковъ по части политической, увѣряя ихъ, что въ Россіи все не годится ни къ черту…