Иван Наживин - Перунъ [Старая орфография]

Даже не выстрѣливъ ни разу, дошелъ онъ до монастырскаго парома. Шураль, молча, чуть позванивая своими веригами, перевезъ его на ту сторону и онъ берегомъ пошелъ въ монастырскія пожни, гдѣ въ изобиліи водились тетерева. «Гленкаръ» оживился, сунулся безъ спроса въ мелоча, быстро отыскалъ выводокъ, — уже большіе, сильные, бѣгутъ… — но Сергѣй Ивановичъ опять не обратилъ на него ни малѣйшаго вниманія. Полный злобы на непонятное, полный отчаянія, «Гленкаръ» взорвалъ выводокъ. Громъ крыльевъ заставилъ Сергѣя Ивановича встрепенуться и схватиться за ружье. Одинъ молодой чернышъ съ наряднымъ бѣлымъ подхвостьемъ и съ красными бровями нарвался на него, отъ перваго выстрѣла коломъ пошелъ вверхъ, а отъ второго, сложивъ вдругъ крылья, красиво упалъ въ густой ягодникъ, гдѣ они только что кормились. Сергѣй Ивановичъ разсѣянно полюбовался нарядной птицей, положилъ ее въ сумку и, побранивъ «Гленкара» за сорванный выводокъ, приказалъ ему снова итти у ноги…

И вдругъ Сергѣй Ивановичъ окаменѣлъ: на опушкѣ молодого березняка, въ десяти шагахъ отъ него, съ небольшимъ кузовкомъ въ рукахъ, изъ котораго теперь сыпались на траву грибы, въ черномъ платочкѣ, испуганная, прекрасная, стояла — Нина!.. Что дѣлать? Бѣжать? Поклониться и пройти?.. Сказать разомъ все, а тамъ будь что будетъ?.. У него закружилась голова… А чрезъ полянку сіяли на него милыя, голубыя звѣзды, испуганныя и — Боже мой, да не сонъ ли это?! — какъ будто зовущія!..

— Ау!.. — послышался на пожнѣ свѣжій дѣвичій голосъ.

— Ау!.. — отозвался ему другой, дальше.

Онъ понялъ, что, можетъ быть, года не представится ему такого случая, что въ эту минуту рѣшается, можетъ быть, вся его жизнь и онъ, не чувствуя себя, весь въ горячемъ туманѣ, шагнулъ къ ней. Она, точно защищаясь отъ удара, закрыла лицо руками.

— Простите… Не пугайтесь… — умоляюще сказалъ онъ. — Это, конечно, страшная дерзость съ моей стороны… кощунство… но я не могу больше молчать… Я… измученъ… Я люблю васъ безумно… Я безъ васъ умру…

— Ау! — раздалось въ перелѣскѣ.

— Ау! — отозвалось дальше.

— Боже мой!.. — прошептала она и, собравъ силы, крикнула: — Ау!.. Уйдите, уйдите, уйдите… — зашептала она, сжимая его руки и не пуская его. — Это ужасно… Уйдите…

И, вдругъ откинувъ голову, она, въ упоеніи, мгновеніе, другое смотрѣла на него, оглушеннаго предчувствіемъ огромнаго счастья, и вдругъ обняла его, прижалась къ нему, точно ища у него защиты отъ него же…

— Милая… радость моя… счастье мое… Нина…

— Ау! — раздалось неподалеку.

— Ау!.. — послышалось дальше. — Ау!..

Она оторвалась отъ него и зашептала:

— Уходи, уходи скорѣе… Въ старой соснѣ… въ дуплѣ… надъ Гремячимъ Ключемъ… будетъ завтра письмо… У часовни… Иди, иди…

— Ау!..

Она порывисто обняла его, исчезла со своимъ кузовкомъ въ кустахъ и тотчасъ же оттуда прозвенѣлъ ея чистый, дрожащій отъ волненія голосокъ:

— Вотъ я… Ау!..

Неподалеку, среди бѣлыхъ березокъ, мелькнуло черное платье одной изъ сестеръ. Сергѣй Ивановичъ торопливо отступилъ въ чащу и, шатаясь, ничего не видя, пошелъ дальше. Оставаться тутъ было нельзя, но мучительно было и уходить, когда она вотъ тутъ, за этой зеленой стѣной. И вдругъ въ вешней грозѣ его души точно клочекъ лазури засіялъ: завтра… въ дуплѣ… около часовни… И онъ испугался: а вдругъ онъ этого дупла не найдетъ и снова оборвется этотъ зыбкій, только что наведенный чрезъ пропасть между нимъ и ею мостъ?! И онъ торопливо зашагалъ къ старой часовнѣ, а сзади его по веселой пожнѣ пѣвуче перекликались дѣвичьи голоса: ау… ау… ау…

Старенькая, сѣренькая часовенка стояла поодаль отъ монастыря, надъ свѣтлымъ говорливымъ Гремячимъ Ключемъ, который, играя по каменистому дну, падалъ тутъ въ Ужву. Неподалеку отъ часовни стояла старая, обожженная молніей сосна, распластавъ свои опаленные, узловатые сучья по небу. И въ этой мертвой соснѣ и въ дикомъ, немножко сумрачномъ оврагѣ, и въ этой ветхой часовенкѣ со старинными суровыми образами было много какой-то тихой печали, но, должно-быть, за эту-то печаль и любили ихъ скорбящіе люди; отовсюду къ часовенкѣ змѣились лѣсомъ тропы…

И какъ только вышелъ Сергѣй Ивановичъ изъ пожней къ старой соснѣ, такъ сразу увидалъ овальное отверстіе, которое выдолбила въ могучемъ стволѣ мертваго великана красноголовая желна. Онъ осмотрѣлся вокругъ и, видя, что никого нѣтъ, подошелъ къ соснѣ и, дѣлая видъ, что осматриваетъ ее, осторожно просунулъ руку въ дупло. Тамъ было сухо и пахло древесной прѣлью. Значитъ, завтра, здѣсь… И вспыхнуло въ немъ горячее желаніе еще и еще сказать ей о своей любви и онъ, снова отойдя въ лѣсокъ, сѣлъ на старый пень и, вырвавъ изъ записной книжки нѣсколько листковъ, сталъ торопливо покрывать ихъ узорнымъ, огневымъ бредомъ своей любви… И онъ положилъ ихъ въ дупло, и, снова отойдя въ лѣсъ, легъ и сталъ, не спуская глазъ съ монастырской тропки, ждать: а вдругъ она придетъ еще сегодня?

Но часъ проходилъ за часомъ, а дѣвушки не было. Онъ представлялъ себѣ, какъ вошла она въ свою келійку, какъ… но онъ не зналъ хорошо чина монастырской жизни и путался, воображая себѣ, что въ данный моментъ она можетъ дѣлать. И скрылось солнце за лѣсомъ, и потухла яркая, по осеннему, заря, и четко вырѣзался въ темномъ небѣ алмазный серпикъ молодого мѣсяца, и печально прозвонилъ, вѣщая что-то, монастырскій старый колоколъ… Значитъ, до завтра… И, печальный, онъ медленно пошелъ лѣсомъ къ дому — того, что было въ пожняхъ, уже было мало ненасытному сердцу, хотя воспоминаніе объ этомъ и зажигало душу ослѣпительнымъ пожаромъ счастья.

Онъ подошелъ въ темнотѣ къ избѣ Гаврилы и сдалъ ему ружье для промывки и совсѣмъ разстроеннаго «Гленкара».

— Ну, какъ, Сергѣй Ивановичъ, съ полемъ?

— Нѣтъ, плохо что-то… Вотъ только одного черныша и взялъ… — отвѣчалъ тотъ и пошелъ домой.

Гаврила только головой покачалъ, — скушно ему было все это, — и, покормивъ «Гленкара», повелъ его на покой. Собаки встрѣтили его зѣвками и стукомъ хвостовъ по полу и по удовлетворенному сіянію ихъ глазъ въ сумракѣ, по самому запаху ихъ, «Гленкаръ» узналъ, какъ чудесно провели они этотъ день и, ложась на солому, онъ тяжело вздохнулъ: есть же вотъ, вѣдь, счастливыя собаки на свѣтѣ!

Сергѣй Ивановичъ снялъ около кухни грязные сапоги и неслышно прошелъ къ себѣ. Въ столовой ждалъ его холодный ужинъ, но онъ лишь жадно выпилъ три стакана парного молока и, привернувъ лампу, прошелъ въ свою комнату. Онъ вернулся въ нее не тѣмъ человѣкомъ, какимъ вышелъ изъ нея нѣсколько часовъ тому назадъ. Прислушиваясь къ тому, что дѣлается у него въ душѣ, онъ остановился у широко раскрытаго окна. Изъ садика пахло доцвѣтающими на клумбахъ цвѣтами и съ терраски слышался голосъ отца, неторопливо разсказывающаго что-то внуку.