Иван Наживин - Перунъ [Старая орфография]

И у догорающаго священнаго огня сгрудилась толпа лѣсныхъ Селяковъ и жадно слушала чудныя рѣчи странника о томъ, какъ сначала все было неустроено и духъ Божій носился надъ бездной, и какъ въ первый день грозный Богъ сотворилъ для человѣка эту вотъ землю, а во второй — твердь или видимое небо, чтобы днемъ согрѣвало людей солнышко, а ночью чтобы яркія звѣзды служили ему спутниками надежными въ лѣсныхъ пустыняхъ, какъ потомъ создалъ этотъ Богъ на потребу человѣкамъ птицъ, рыбъ и звѣрей всякихъ, а потомъ, когда все такимъ образомъ было готово, создалъ и самого человѣка, какъ люди размножились и прегрѣшили и Господь перетопилъ ихъ всѣхъ, какъ потомъ, долгое время спустя, у него родился сынъ, какъ сынъ этотъ старался обрезонить жидовиновъ жить по совѣсти и какъ тѣ не послушались его и распяли на крестѣ, и какъ онъ воскресъ и улетѣлъ на небо, и какъ надо вѣровать въ него и исполнять все, что приказалъ онъ: нельзя жрать нечисть всякую безъ разбору, нельзя срамословить предъ отьци и передъ снохами, и баловаться съ дѣвками на игрищахъ межю селы у священныхъ водъ, и не приносить идоламъ поганымъ никакой «жаризны», и многое другое…

И долго, долго говорилъ онъ, а селяки слушали: они любили такія замысловатыя сказки до страсти… Уже черкнула на востокѣ, надъ зубчатою стѣною лѣсовъ, золотисто-зеленая полоска зари, а онъ все говорилъ и успокоившіяся дѣвушки смотрѣли ему въ глаза очарованными глазами изъ толпы поселянъ, сидѣвшей вкругъ него тѣснымъ кольцомъ… И вотъ отъ рѣки поднялся туманъ, бѣлый и мягкій, и свернулся легкими облачками розовыми и потянулся ввысь, и изъ-подъ густой пелены его вдругъ, весь озолоченный солнышкомъ, всталъ на крутомъ берегу Ужвы-рѣки Перунъ, сіяющій, и радостный, и многомилостивый…

И возгорѣлось сердце Андрея великою ревностію о Господѣ истинномъ и сталъ яростно обличать онъ идола Перуна. Онъ говорилъ, что это лишь простой, обтесанный руками человѣческими камень, а не богъ, но селяки не вѣрили ему и въ сердцахъ ихъ поднялась темная туча. Андрей не устрашился и, грозный, предложилъ имъ великое испытаніе: вотъ онъ сброситъ Перуна съ берега въ рѣку и, если онъ богъ, пусть поразитъ его онъ своими золотыми стрѣлами, а если онъ только камень безчувственный, то пусть поклонятся вятичи богу истинному.

Селяки приняли его предложеніе, хотя и не безъ великаго страха. И вотъ впереди смущенной толпы ихъ Андрей подошелъ къ берегу и съ замирающимъ сердцемъ — онъ не былъ все же такъ ужъ совсѣмъ увѣренъ, что этотъ Перунъ, благосклонно царившій надъ безбрежной пустыней лѣсовъ вятскихъ и надъ сердцами этихъ добродушныхъ и гостепріимныхъ людей, только камень, — и охватилъ его холодное, могучее тѣло своими узловатыми, могучими руками, и покачнулъ, и повалилъ, и, неуклюже переваливаясь съ боку на бокъ, Перунъ покатился къ краю обрыва, и сорвался съ берега, и среди тучи брилліантовыхъ брызгъ исчезъ въ водѣ.

Толпа лѣсовиковъ ахнула и замерла, но — не было грома, не было молній, не потряслась въ ужасѣ земля и на холмѣ вмѣсто величаво-неподвижнаго бога стоялъ величаво-неподвижный съ горящими, изступленными глазами апостолъ новаго бога.

И тотчасъ же многіе увѣровали въ бога истиннаго, и Андрей тутъ же крестилъ ихъ во имя Отца, Сына и святаго Духа въ изстари языческой Ужвѣ-рѣкѣ. Однако, къ вечеру того же дня вспыхнула въ селеніи тяжкая болѣзнь: въ жестокихъ корчахъ съ быстротой невѣроятной погибалъ одинъ селякъ за другимъ. И тотчасъ же, по обычаю, вспыхнулъ среди нихъ разладъ и жестокое недовольство: тѣ, которые остались вѣрны Перуну, объясняли все это местью поруганнаго бога, тѣ же, которые приняли новую вѣру, хотя и испугались, хотя и поколебалась втайнѣ, утверждали, что въ бѣдствіи виноваты непринявшіе новой вѣры, что это не Перунъ, а Богъ истинный караетъ ихъ, а, можетъ, и просто старый волхвъ нарочно, чтобы вызвать эти распри, отравилъ воду въ Гремячемъ Ключѣ. И отъ словъ лѣсовики перешли къ дракѣ, а отъ драки къ копьямъ и дубинамъ…

И вотъ на холмѣ, съ котораго еще только вчера вечеромъ въ сіяніи луны благосклонно взиралъ Перунъ на игры и пляски дѣтей своихъ и на которомъ теперь уже водруженъ былъ Андреемъ огромный сосновый крестъ, началась кровавая свалка. Андрей и хотѣлъ бы остановить ее, но не могъ, и, безсильный, стоялъ онъ надъ толпой у креста, и ждалъ, когда все это кончится, и было ему скорбно: стало ему вдругъ жалко и своей молодой, изуродованной чѣмъ-то жизни, и ярымъ полымемъ полыхала въ сердцѣ его тоска о брошенной имъ Ганнѣ-полонянкѣ. И вдругъ на шумъ боя выбѣжала изъ лѣса женщина молодая и съ крикомъ бросилась къ нему. Въ одинъ мигъ узнало ее его сердце и поняло все: она бѣжала за нимъ со своей грѣшной любовью. И, сраженный неожиданностью, онъ отдѣлился отъ креста и призывно раскрылъ ей навстрѣчу руки. И въ то же мгновеніе каленая стрѣла, пущенная изъ-за кустовъ старымъ волхвомъ, звеня, впилась въ его сердце и онъ, истекая кровью, упалъ подъ ноги сражающимся, а на него, сраженная нечаяннымъ ударомъ копья, упала оборванная, окровавленная, изстрадавшаяся, но теперь совершенно счастливая Ганна-полонянка…

И такъ какъ нововѣровъ было больше, чѣмъ сторонниковъ Перуна, они побѣдили и, побѣдивъ, сперва справили они по Андрею славную тризну съ игрой во свирѣли и лютни, съ пѣніемъ, съ примѣрными боями воиновъ, съ медомъ хмельнымъ, а затѣмъ съ великимъ торжествомъ погребли въ зеленомъ лонѣ матери-земли тѣло его и приказали уцѣлѣвшимъ поклонникамъ Перуна подъ страхомъ смерти немедленно креститься, что тѣ съ охотою великою и исполнили, ибо на дѣлѣ увидѣли превосходство новой вѣры надъ старою. И общими усиліями селяковъ старый волхвъ былъ сожженъ на огнѣ великомъ живьемъ во славу Бога истиннаго…

И за павшимъ Андреемъ со стороны Кіева шли еще и еще проповѣдники новаго бога, а съ ними и дружинники князя кіевскаго, которые, ежели селяки гдѣ упрямились признать бога истиннаго, легонько эдакъ поторапливали ихъ по загривкамъ познать истинную вѣру и пріять царство небесное. И такъ «монастыреве на горахъ сташя и черноризцы явишася» и князь стольный кіевскій любилъ ихъ даже «до излиха» и всячески помогалъ имъ…

И вскорѣ былъ основанъ монастырь на крутомъ берегу Ужвы-рѣки, на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ нѣкогда, встрѣчая солнце, стоялъ Перунъ и гдѣ палъ Андрей, и назвали люди монастырь тотъ непыратый: Спасъ-на-Крови.

И стали въ тѣхъ монастыряхъ черноризцы книги непонятныя списывать одну съ другой для просвѣщенія людей, и иконы писали красками яркими и раздавали ихъ селякамъ на мѣсто прежнихъ идоловъ поганыхъ, преходящаго творенія рукъ человѣческихъ, и шли въ тѣхъ монастырькахъ великіе споры о томъ, можно ли ѣсть кровь рыбью, и можно ли ѣсть бѣлку давленую, и что надо сдѣлать съ человѣкомъ тѣмъ, который передъ обѣдней постучитъ себѣ о зубы яйцомъ куринымъ, и можно ли попу обѣдню пѣть, ежели онъ у себя въ карманѣ платокъ женскій обнаружитъ, и слѣдуетъ ли носить бороду человѣку крещеному. И особенно любили почему-то черноризцы размышлять на тему: что есть жена? И, отвѣчая себѣ, они мудро говорили, что жена есть «сѣть утворена прельшающи человѣка во властяхъ свѣтлымъ лицомъ убо и высокими очима налидающи, ногами играющи, дѣлы убивающи, многы бо уязвиша низложи, тѣмъ же въ доброти женстѣй мнози прельщаются и отъ того любы яко огнь возгорается. Жена есть святымъ обложница, покоище змѣино, діяволь увѣтъ, безъ увѣта болѣзнь, поднѣчающая сковорода, спасаемымъ соблазнъ, безъисцѣльная злоба, купница бѣсовская…» И увѣряли всѣхъ чернецы смиренно, что тотъ, кто «не имѣ жены и кромѣ міра пребывая, заповѣди Господни исправити можетъ, а съ женою и съ чады живуще не можетъ спастися», и находились люди, которые поэтому бросали женъ и дѣтей безъ пристанища, и шли въ монастырь, и опять и опять разсуждали дружно о путяхъ спасенія, и увеличивали казну свою, и заводили холоповъ многихъ и пріобрѣтали вотчины необозримыя… И мудро постановляли: «въ говѣнье дѣтяти молоду коровьяго молока не ясти: два говѣнья матерь ссетъ, а во третье не дати ему ясти; въ говѣнье не достоитъ сидѣти нога на ногу взложивше; чеснокъ достоитъ ясти въ Благочѣщеньевъ день и сорокъ мученикъ; аще кто помочится на востокъ, да поклонится 300. Попъ, аще хощетъ литургисати, да не ястъ луку преже за единъ день…» и т. п.